Слепой. Обратной дороги нет

– Империализм не империализм, – сдержанно улыбнувшись, сказал Потапчук, – а чует мое сердце, что этот сбежавший водитель вполне может обнаружиться в Риме. Уж очень он, по отзывам, шустрый мужчина. Поэтому, Петр Сергеевич, я вас очень прошу проявить максимальную осмотрительность. С Паречиным потолкуйте, но главная ваша задача – живым и невредимым доставить его домой, в Москву.

Котов коротко, деловито кивнул, думая, что это как раз тот случай, когда волка настоятельно просят позаботиться об овце.

– Торопить его с возвращением не надо, – продолжал говорить Потапчук. – Зачем пугать человека и будоражить общественное мнение? Пусть сам ведет свой геройский грузовик домой, а вы его сопроводите.

Подполковник снова кивнул. Перспектива трястись по жарким украинским дорогам в кабине какого-то грузовика его не прельщала, но он-то, в отличие от Потапчука, точно знал, что никакой обратной дороги не будет, а значит, мог согласиться с чем угодно, вплоть до предложения проделать путь от Рима до Одессы вплавь, а из Одессы до Москвы – на четвереньках или по-пластунски.

Кабинет генерала он покинул, как на крыльях. Мало того, что ему улыбнулась неслыханная, небывалая удача, она, эта удача, была воспринята Котовым как явное и неоспоримое свидетельство того, что старый лис Потапчук действительно пошел стремительно стареть, глупеть и вскоре окончательно выйдет в тираж. Он не смог бы толком ответить, почему это его так радует, но факт оставался фактом: явные признаки интеллектуальной деградации дорогого шефа поселили в душе Петра Сергеевича спокойную уверенность в том, что все будет хорошо.

Что же до самого старого лиса с признаками интеллектуальной деградации, то он, едва за последним из участников совещания закрылась дверь, с силой потер обеими ладонями лицо, разминая затекшие от напряжения мимические мышцы, и громко, неизвестно кого имея в виду, произнес в пространство:

– Вот ведь сволочь какая!

* * *

Глеб сидел на крыше грузовика, по-турецки поджав под себя ноги, и смотрел туда, где над неправдоподобно синим, прямо как на картинке в детской книжке, ласковым южным морем виднелась похожая издали на низкое облако полоска суши, обозначавшая греческий остров Китира.

В последние дни это место и эта поза стали для него излюбленными. После того как «Донецк» миновал Дарданеллы, Сиверов буквально поселился на крыше «мерседеса». Не считая капитанского мостика, это была самая возвышенная точка на всем корабле, а на мостике на Глеба все время неприязненно косился капитан, который, хоть и был «более или менее в курсе», сразу заявил, что терпеть не может «всякие шпионские штучки» и не допустит, чтобы на его судне распоряжались какие-то «сухопутные агенты 007». При этом человеком он был, в сущности, очень неплохим и вполне добродушным, особенно за столом в кают-компании. Именно там после второго бокала сухого вина Глеб выпросил у него мощный морской бинокль, в который теперь и обозревал горизонт.

Погода по-прежнему стояла великолепная, море было спокойное, гладкое как стекло. Слегка закругленный форштевень «Донецка» резал эту стеклянную, неправдоподобно прозрачную толщу пополам, вспарывал ее, как ржавый крестьянский плуг, разваливал надвое и гнал вправо и влево от себя мелкую пологую волну, которая, затухая по дороге, катилась к овеянным древними мифами берегам Крита и Пелопоннеса. Всеволод Витальевич, несмотря на практически полный штиль, жестоко страдал от морской болезни, в результате чего Глеб получил дополнительный стимул подольше торчать наверху. Когда Паречин выбирался на палубу, чтобы по-братски разделить только что съеденную пищу с обитателями прозрачных средиземноморских глубин, Сиверов старался смотреть в другую сторону.

Вот и сейчас, заметив Всеволода Витальевича, на нетвердых ногах переступившего высокий комингс двери, Глеб оторвал пятки от горячего гладкого железа и, крутнувшись на пятой точке, развернулся на сто восемьдесят градусов, лицом к невидимому отсюда Криту. При этом он не преминул вспомнить царя Миноса, Тезея и того рогатого парня, что некогда бродил по знаменитому критскому лабиринту. Ему подумалось, что деятельность героев всегда разрушительна, а те, кто толкает их на подвиги, вообще, как правило, суть просто кровожадные болваны. Вольно же было царю Крита кормить Минотавра греческой молодежью! Мог бы и баранами обойтись, и тогда Тезею не пришлось бы делать то, что он сделал с несчастным, проведшим всю жизнь в одиночном заключении человекобыком. А что в итоге? Минотавра больше нет, лабиринт лежит в руинах, и все, что осталось от былого величия Крита, – детские сказки… А вот если бы вместо безоружного Минотавра в том неравном бою пал задавака Тезей, парень с бычьей головой, возможно, до сих пор бродил бы по каменным коридорам, а туристы со всего мира валом валили бы на Крит и отстегивали бешеные деньги только за то, чтобы издалека послушать отголоски его голодного рева.