Слепые души

Я вздрагиваю, услышав своё имя, но эти слова обращены не ко мне. Девушка бросает сигарету и отставляет в сторону пиво, сажает малышку к себе на колени и что-то говорит ласково и тихо, вытирая ей слёзы. Девочка доверчиво льнёт к ней и уже не плачет, берёт конфету, которую девушка достаёт из кармана джинсовой жилетки, мягкими розовыми губками чмокает её в щёку и снова бежит играть. Девушка наблюдает за ней потеплевшим взглядом и ласковыми морщинками у глаз.

Я подхожу и сажусь рядом. Она делает глоток пива, как бы не замечая меня, и мне кажется, что я невидимка. Мы молчим под шелестящими ивами, я дотрагиваюсь до её чёрной штанины:

— Новые?

— Что? — рассеянно переспрашивает она.

— Штаны.

Ника кивает, достаёт новую сигарету.

— Сегодня купила. Да, кстати. — Она расстёгивает карман жилетки и достаёт пятьсот рублей. — Возьми, они не понадобились. Я мамке правду сказала.

Она зажигает зажатую в её губах сигарету, я со вздохом прячу деньги в кошелёк. Мы сидим и снова молчим, она старается выпускать дым в сторону от меня.

— Ника! — слышится с балкона. — Пошли ужинать!

Она оборачивается, отвечает:

— Иду, мам!

— Кто там с тобой? Настя? — кричит голос с балкона.

Я тоже оборачиваюсь и приветственно машу рукой:

— Здрасьте, Надежда Анатольевна!

— Заходите обе, будем ужинать! — зовёт она.

Я встаю со скамейки, а Ника ещё допивает пиво. Я протягиваю ей руку:

— Пошли, мама зовёт.

Допив последний глоток, Ника оставляет пустую бутылку возле скамейки — для сборщиков стеклотары. Сделав напоследок пару затяжек, она бросает сигарету и идёт к подъезду, так и не взяв мою руку. Подавив вздох, я иду следом.

В открытую форточку доносятся голоса детей и шелест ив, кухня наполнена вкусными запахами. Сердце сжимается: разве можно желать чего-то иного, стремиться куда-то прочь, не ценя домашнего тепла? Оно всегда есть и ждёт нас, пока мама дома. Ничего, что она немножко ворчит: она желает добра.

— Мыть руки, девочки… Ника, может, хватит уже надуваться пивом? Вот не буду больше давать тебе деньги — иди, сама зарабатывай, взрослая уже… Бери пример с Насти — она молодец… Не курит, пиво не пьёт, работает, готовить умеет — в общем, повезёт тому, кто на ней женится.

В тарелках дымится борщ, белеет сметана, плавает ароматная свежая зелень — не борщ, а поэма. Отправив первую строфу этой поэмы в рот, Ника бурчит:

— Кто меня с судимостью на работу возьмёт? Сама знаешь…

Маленькая женщина вздыхает, вытирает руки полотенцем.

— Вот заладила — не возьмёт, не возьмёт… А ты пробовала, ходила куда-нибудь? Хоть какую-нибудь работу надо найти — не сидеть же сиднем, пиво дуть да сигареты по пачке в день смолить!

Ника дует на ложку с борщом: горячий.

— Мам, ну не нуди ты… Устроюсь. Ещё недели не прошло, как я дома, а ты уже мне плешь проела с этой работой… Найду я её, найду!

— Ты каждый день обещаешь, — не унимается Надежда Анатольевна. — А сама хоть бы газету купила!

— Да купила уже, вон лежит, — показывает Ника кивком головы на свёрнутую в трубочку газету с объявлениями о работе, лежащую на подоконнике.

— Ну, вижу, купила. Только не видно, чтоб ты её просмотрела!

— Не успела ещё. Сегодня просмотрю. Ох, мам… Неотвязная же ты!

— И не отвяжусь, пока не устроишься.

В уголках губ Ники проступает усмешка, она молчит и ест борщ. Я тоже ем и думаю: трудно же ей будет устроиться. На вышедших из мест заключения смотрят, как на прокажённых. Хорошее место вряд ли удастся найти. А ведь у неё высшее образование. Вот так, из-за одной глупости — вся жизнь наперекосяк.

После борща мы едим котлеты с тушёной капустой — объеденье, Надежде Анатольевне следует поставить пятёрку по кулинарии. На третье — кисель с черникой и овсяное печенье. Ника понемногу добреет от еды, чмокает мать в щёку:

— Спасибо, мамуля… Ты чудо.

Потом мы смотрим телевизор: Надежда Анатольевна в кресле, а мы с Никой — на диване. Идёт сериал, и взгляд Надежды Анатольевны прикован к экрану: она увлечена развитием сюжета, и реальный мир для неё сейчас просто не существует. Пока она не видит, я тихонько прижимаюсь к Нике и кладу голову на её плечо. Я делаю это безо всякой задней мысли, просто потому что мне хорошо и уютно здесь, с ними, а она заметно напрягается от моей близости. Я не знаю, то ли ей это неприятно, то ли слишком волнует её — как бы то ни было, я решаю пощадить её чувства и немного отодвигаюсь. Но мне грустно.

Уже одиннадцатый час, и я говорю:

— Засиделась я у вас… Не хочется уходить, но всё-таки пора и честь знать.

Надежда Анатольевна радушно предлагает мне остаться ночевать:

— Да оставайся, куда ты на ночь глядя пойдёшь? Место есть.

Она намекает на диван, освободившийся после ухода мужа. Мне и вправду хочется сегодня остаться, но какое-то шестое (а может, седьмое или восьмое) чувство подсказывает, что следует всё-таки уйти. Что-то сдвинулось в существующем положении вещей, хотя я пока ещё и сама не могу точно сформулировать для себя, что именно; мне нужно подумать над этим, а для размышлений мне необходимо уединение — клочок личного пространства, в которое никто не вторгнется.

— Да нет, надо идти, — вздыхаю я.