Слепые идут в Ад

– Да, я шовинист! – орал он. – И терпеть не могу мелкопоместный национализм. Тем более беспочвенный! Когда при вас называют народ, в голове должен возникать целый ряд ассоциаций. Английскими бывают: юмор, джентльмены, старые девы, овсяная каша, лошади, туман и демократия. Немецкими – философия, военная школа, мистицизм и порядок. Русскими – литература, интеллигенция, церковь, баня и кухня. А когда говорят “латышский”, возникает одна ассоциация – стрелок, и то только у меня, потому что моя семья пережила революцию в России.

– С вами невозможно говорить! – возмущалась Елена Александровна. – Вы просто зациклены на империях.

– А я люблю большие государства, – Эйб ничуть не смущался, – где мне никто не скажет: вали отсюда, пришлая свинья, твой дедушка тут не жил.

– Но это только в Америке. – всплеснула руками мадам Германн. – Вы же не даете договорить. У нас в России всегда давили национальные чувства других народов.

– Если эти чувства состоят в том, чтобы вышибать мозги соседям, то такие чувства надо давить. – заявил Шлиссенджер, – кованным сапогом, и он показал, как это делается.

– Просто странно слышать от вас такие речи. – пожала плечами Елена Александровна. – До революции вы были маленьким и ничего не помните.

– Да уж. – ядовито процедил Эйб. – Вы что же думаете, мы мирно уехали из буржуазной Латвии? В этой каше нас так раскидало, что я лично вполне самостоятельно и независимо от своей семьи пересекал границу с Китаем в 22 году. У меня было прострелено обе ноги и меня волок на себе один русский штабс-капитан, страшный антисемит. Он мне всю дорогу рассказывал, что «жидовские комиссары погубили Россию».

Настроение у всех было паршивое. Я мало что понял из разговора Шлиссенджера с Еленой Александровной, но чувствовал себя гадко, словно был причиной сегодняшней вселенской злобы Эйба. Маша склонялась над котлом, помешивая ложкой овсянку и бросая на нас удивленные взгляды.

После вполне сносного завтрака мы тронулись в путь. Компасы клинило все также, как и раньше. Поэтому мы шли на восход и к полудня совершенно выбились из сил, ведь число мулов и носильщиков резко сократилось. Часть поклажи была давно выброшена, но легче от этого не становилось.

К концу второго дневного перехода вдалеке на горизонте замаячила крепость. Она продолжалась вправо и влево насколько хватало глаз. Через три дня мы подошли к ней вплотную.

– Просто Великая Китайская стена. – заявил Шлиссенджер, сплевывая сигарету. – Жаль, что лишь некоторые из нас умеют летать.

Чтобы найти ворота, мы проехали еще около суток. Через каждые полтора километра нам попадалась башня из больших желтоватых каменных блоков, башня без окон и бойниц, слепая до самого неба.

Наступила ночь, небо раскинуло над нами свой звездный шатер, а мы все ехали и ехали. Женщины просто падали с мулов от усталости и давно просили сделать привал, но лорд Карриган был непреклонен.

– Мы найдем вход сегодня. – требовательно заявил он.

– А если у нее нет входа? – предположил Лабриман.

– Не возражать! – наш начальник буквально изничтожил секретаря взглядом.

Ярослав Всеволодович посадил жену перед собой в седло и поддерживал ее. Шлиссенджер, давно помирившийся с Машей, тоже вез ее на своем муле. Она дремала, откинувшись к нему на плечо, и Эйб тихо напевал ей на ухо, словно баюкал: “Как по млечному пути, да из лунного ковша”.

Казалось, что дороге не будет конца.

Глава двадцатая Ворота распахнуты

Так и не найдя ворот в таинственной стене, мы были вынуждены остановиться на ночлег. Все слишком устали, чтобы готовить ужин и, удовольствовавшись сухом пайком, спешно разбили палатки.

Шлиссенджер держал свое слово и, как в предыдущие ночи, остался на улице. Я чувствовал себя из-за этого очень неловко, словно был виновником его добровольной самоизоляции. Мне казалось, что мы оба тяжело переживаем разрыв, но что-то мешает Эйбу первым сделать шаг к примирению. Я не был перед ним ни в чем виноват, но знал, что сильно обязан ему, и это порождало во мне смутные угрызения совести. Что было там, в пустыне, за лагерем? Одна из моих галлюцинаций, но тогда почему он так разозлился? Казалось, Эйб уперся в какую-то не видимую стену, за которой он не мог больше объяснять мне все рациональным образом. Я словно схватил его за руку, и он предпочел лучше порвать со мной, чем пускаться в объяснения. Как бы то, ни было, но у этого человека имелись свои тайны, и он не хотел, или не мог меня к ним подпустить.