Слеза Евы

– Возможно, я рассуждаю, как дилетант, но мне кажется, ценность серьги увеличивается во сто крат вкупе с письмом. Без пушкинского письма – это просто старинное украшение, пусть даже за ним стоит красивая любовная история. Только пушкинские строки делают из серьги нечто большее.

Бартенев посмотрел на Глафиру восторженным взглядом.

– Я всегда знал, уважаемая Глафира Андреевна, что вы – прирожденный исследователь! Вам непременно надобно учиться дальше! Я возьмусь подготовить вас на филфак! Уверен, вы вырастете в большого ученого!

Глафира постучала ложечкой по стакану с морковным соком и строгим голосом произнесла:

– Дорогой Олег Петрович, мне очень лестно слышать эти слова, особенно от вас, но сейчас у нас другая головная боль. Поэтому не будем отвлекаться.

Она пододвинула тарелку с хлебом.

– Вы говорите, как лектор, вещающий с университетской кафедры! Как мне это импонирует! – умудрился напоследок умилиться профессор и налег на крем-суп.

Глафира положила себе салата, взяла вилку и вдруг поняла: только что она навела Бартенева на мысль, что человек, выкравший сережку, может вернуться. За письмом.

Господи, ну кто ее за язык тянул? Профессор и так в шоке, а если начнет ждать повторного появления ворюги, вполне может дождаться заодно и инфаркта! Ну что она за расщеколда! Олегу Петровичу и так непросто пережить исчезновение серьги, а она намекает ему, что письмо тоже скоро украдут!

Мысленно она отвесила себе подзатыльник и сладким голоском объявила:

– А кто будет хорошо кушать, тому на десерт полагается сюрприз от тети Моти!

Профессор сразу купился:

– Какой?

– Все-то вам скажи! Сначала второе, а уж потом…

– Если это кулебяка с капустой, то вкуснее я сроду не едал.

– Потерпите, профессор, и будете вознаграждены.

– Вы, Глафира Андреевна, ко мне жестоки.

– Напротив, я к вам очень добра. Вчера вы не съели кашу, а я даже словечка худого не сказала.

Это была их обычная игра. Глафира старательно растягивала удовольствие от словесной перепалки в надежде, что Бартенев забудет о ее неосторожном предположении.

Ей показалось, что так и случилось. Сюрпризом действительно оказалась кулебяка, только не с капустой, а с рыбой. Профессор аж урчал, пока ел.

Она провела все необходимые процедуры, уложила Бартенева в постель, дала читать Тургенева – Иван Сергеевич всегда действовал на профессора усыпляюще – и спустилась, чтобы, не торопясь, подумать обо всем случившемся.

Конечно, все это ужасно, но главный ужас в том, что ничего не закончилось. Если неизвестный им вор приходил именно за серьгой, а не просто за тем, что плохо лежит, можно предположить – ему известна история этого украшения. Может, и нет, конечно, он охотился только за бриллиантом. Но вдруг ему известно про письмо! Тогда он вернется. Если не дурак, разумеется. Пусть даже бриллиант стоит миллион, но вместе с письмом Пушкина – миллионы. И не рублей.

И как ей защитить профессора?

На полицию надеяться? Да Боже упаси!

Перед уходом она зашла к Стасику, который так и проспал весь день, строго-настрого наказала никуда не отлучаться и всю ночь не смыкать глаз, охраняя Олега Петровича. Стасик фыркнул, однако он тоже был напуган, поэтому нехотя кивнул, соглашаясь, что надо быть начеку.

Домой она отправилась с неспокойной душой. Ей было страшно за профессора.

И еще – ни в коем случае нельзя проболтаться Моте. Если только она узнает…

Мысли вслух

До самого дома Глафира размышляла о произошедшем, пытаясь хоть что-то понять. Кто был этот вор? Как он узнал про серьгу? Вернется ли он, чтобы закончить начатое?

Она решила не ехать на лифте, а подняться на седьмой этаж пешком, чтобы было время еще немного подумать. Шагая по ступенькам и останавливаясь передохнуть, Глафира не заметила, как стала думать вслух.

– Ну, во-первых, Стас, конечно, ни при чем. Как нам вообще в голову пришло подозревать его? Ему и дела нет до всех этих раритетов. Мы при нем, кажется, не обсуждали ничего. Но даже если обсуждали – он все время в телефоне торчал! Ни разу ничего не спросил, даже не заинтересовался. Сегодня раньше всех ушел, а потом все время был с нами. Да он эту серьгу сто раз мог стащить, если бы захотел. Прости нас, Господи, за неправедный наговор. Может, он случайно кому-то сболтнул? Или сам Бартенев. Или я. Да кому я могла рассказать? Ну Моте, ну Ирке. Они вообще тут – не пришей кобыле хвост, как сказала бы Мотя. Наверняка знал Богуславский, а может, еще кто-то из профессуры. Как это выяснить? Мишуткин и Пуговкин могли бы. Захотят ли заморачиваться? А эти шорохи, скрипы? Вряд ли Олегу Петровичу померещилось. Хотя… станет вор еще приходить! Вдруг поймают! Шутка ли, несколько раз залезать в чужой дом и шарить по шкафам! Значит, со страху померещилось.

Она все говорила и говорила, понимая, что не продвинулась ни на шаг. В конце концов на пятом этаже она остановилась и взмолилась в голос:

– Господи, вразуми, помоги разобраться!

– А какая помощь нужна? – услышала она вдруг густой голос.

Оторопев, Глафира шлепнулась попой на пол, судорожно перекрестилась и глянула сначала вверх, а потом вниз.