Слезы Магдалины

Мэтью сразу понял – случилось. Он еще не знал, что именно, но понимал неотвратимость. И это пугало. И снова будило совесть. И страх. Тот самый страх, который все это время держал его на цепи, сковывая малейшие движения души.

– Что-то случилось! – Рыжий Джо перехватил винтовку, как дубину. И второй рукой прижал шляпу к голове.

Случилось. Камни выскальзывали из-под ног, скатываясь в темноту.

Узкая тропа. Дверь норовит двинуть по носу. Справился. Потянул. Отпрянул: внутри дома рыжей лисицей метался огонь. Увидев человека, он озверел, заверещал на сотни голосов и ударил тугой плетью жара.

– Назад! – Рыжий Джо ухватил на шиворот. – Назад, ее там нет...

Есть! Горит, пляшет, кутаясь в рыже-алые меха. Звенит-трещит браслетами. Улыбается. Грозится. Хохочет.

– Прекрати! Прекрати, слышишь...

Зовет. Она зовет и отталкивает. Не простит! Опоздал. Ждал. Чего? Медлил-медлил. А ее мучили. Разве можно было ожидать от дьявола добра?

– Тихо, тихо... – Рыжий Джо прижимает, как ребенка. – Поздно уже... уже поздно.

На другой день он вернется и узнает, что в доме нашли останки Мэтью Хопкинса, а дочь его, Елизавета, исчезла.

И маленькая Абигайль, взявшись холодными пальцами за руку, прошепчет:

– Неправильно все получилось... он раньше успел.

Эту встречу Надежда назначила сама. Не в парке, но на окраине города. За троицей серых домов, похожих друг на друга, словно отражения, начиналось поле. Грязно-бурое, прорезанное кое-где белыми пятнами снега, оно уходило вниз, упираясь в черную ленту леса.

Через поле вела узкая тропинка, растоптанная многими ногами в грязь.

– Там станция, – объяснила Надежда, закрывая зонтик.

Мелкий дождь, предвестник грядущей весны, блестел в ее волосах и на норковом воротнике пальто. И на лайковых перчатках. И на сапожках, которые не привыкли к подобным дорогам.

– Предложи даме руку, что ли? – поддела Надежда. – И зонтик возьми. Зря я сюда пришла, правда?

– Зря.

– Но я часто прихожу. Знаешь, зачем? Чтобы напомнить себе, где могу оказаться. Пустырь – это помойка. Вот эти, которые в домах, живут на границе. Прямо как ты. Одно неловкое движение, и ты, Димочка, окажешься на помойке. Пусть и не в буквальном смысле этого слова.

Грязь под ногами хлюпает, прошлогоднее былье, омытое дождем, торчит из земли. Словно руки тянутся, взывая о милосердии.

Не смотри туда, не верь этой женщине. Она не такая, какой кажется.

– Или я... но я на помойку не хочу. К тебе ведь приходил Гошка? Я знаю, что приходил... он умный тип, не пропустил бы намека.

– Я послал его подальше.

Не удивилась.

– Надюх, только честно, зачем ты его ко мне отправила? Неужели думала, что я вот так возьму и натравлю его на Влада?

Думала. Хотела. И ответа ждать не надо – взгляд откровенен.

– А сама почему тогда промолчала? Побоялась? Всего-то пара-тройка слов, фамилия – и проблема решена. А, Надь? Или пытаешься руки умыть? На чужой спине в рай въехать?

– Побереги нервы, Димочка. Никто на тебе ездить не собирается. И не воображай себя скакуном, ты – рабочая лошадка. Максимум. И то бесполезная, как выяснилось. А вот Гошка – сообразительный. Что, думаешь, не знает, что я с Владом жила? И замуж за него собиралась? И что мы расходимся? Да, я могу назвать имя. Но моим словам веры... – она щелкнула пальцами. – Для таких, как Гошка, мои слова – пустой звук. Стон обиженной бабы. А кому охота лезть в чужие разборки?

Хитра, змея. Противно.

– А вот ты, дорогой, мог бы дать информацию проверенную... почти точную. И должен был дать! Но нет! Ты решил, что гордый, что лучше назваться дохлым львом, чем живой собачкой.

– Ты хоть представляешь, что они с ним сделают?

Представляет и надеется. Даже нет, для таких надежда умирает, остается голый расчет. Так точнее.

– Тебе ведь плевать, сядет он или сдохнет? Так? Тебе и думать не хочется, что он ни при чем.