Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Он согнулся к ее руке, поцеловал пальцы.

— Мои крылушки…

Возле Казанского моста к Михайлову шагнул, почти бросился тучный господин, носатый и усатый.

— Михайло Ларионыч, это вы?! Как я рад, как рад! — Он протянул Михайлову обе руки и заговорил приглушенно, словно таясь от публики: — Меня обманули, это жестоко, так обманывать, просто возмутительно так шутить. Очень рад!

Михайлов без особого желания подал ему руку, кивнул раз и другой слегка высокомерно, не сказал ни слова в ответ и останавливаться не пожелал.

— Он искренне рад тебя видеть, а ты с ним холоден, — » с легкой укоризной заметила Людмила Петровна.

— Бог простит, — Михайлов пожал плечами.

— Ты с ним незнаком?

— Да заходит в редакцию, бонжурится. Принес как-то заметки петербуржского наблюдателя. Возле Полицейского моста упала карета, видишь ли, и сей тонкий наблюдатель сделал вывод: еще Гоголь писал, что кареты валятся с мостов, годы идут, двадцать лет прошло, а кареты все валятся. «Не пора ли магистрату починить дороги?» Таких на выстрел нельзя пускать к литературе! Разве можно так читать Гоголя?

— А почему нельзя? Я так и понимаю, как сей господин. Грязь непролазная, лужи, скользко, кто-то же должен…

— Не надо! Прошу тебя! — взмолился Михайлов. — У Гоголя картинка, восторг, а не тяжба с магистратом. Представь, всякий мост горбат, карета сначала идет на подъем, достигает зенита на всем скаку и затем словно падает. У седока только дух захватывает. Тут миг восторга, скорости, лихости, а сей господин приписал Гоголю сутяжные поползновения, тьфу да и только!

— Ты умница, Мих, убедил. — Она провела ладонью по его щеке, опять вольно, с вызовом публике, и сама же и спохватилась: — Не много ли у нас бравады, Мих? Вместо тайной вылазки веселый вояж.

— Да от кого нам прятаться? — удивился Михайлов. — Если другие… — И осекся, не договорил об Александре Серно, тень скользнула по его лицу.

— Разнесем еще три пакета — и домой.

— Тайно! — подсказал Михайлов. — Ползком.

— Наши уже наверняка вернулись и ждут.

— А мне домой не хочется. Хотя Николай Васильевич может напомнить: «Только тот истинно цельный и надежный, в ком головная теория не расходится с практикой чувств». — Он вздохнул: — А у меня расходится.

— У Шелгунова есть и другое предостережение: «Личность, лишенная всякой узды, выскочит из себя». Не про меня ли это?

— А не про нас ли? Ладно, мой друг, домой!

Но тут им помешал новый господин, на сей раз знакомый, всегда желанный, почти родной. Прихрамывая и стуча тяжелой тростью, их догнал Полонский, высокий, с бородкой клинышком и с длинными волосами.

— Ми-их, да ты ли это? А я уже думал, тебя не увижу!

Михайлов побледнел, а Людмила Петровна рассмеялась:

— Да что это с публикой, то один радуется, то другой!

— Ну как же! Только что был в Шахклубе, говорят, Михайлова забрали.

— Куда забрали?

— Да куда же еще, душа моя, в Третье отделение, в крепость, в узилище. И Михайлова, говорят, и Костомарова, не историка, а друга твоего нового, корнета, в Москве который.

К новым друзьям Михайлова Полонский относился ревниво. Но ведь и у Полонского новый друг и тоже из кавалерии, правда, чином повыше, не корнет, а штаб-ротмистр, путешественник Валиханов. Петербург носился с молодым ученым-географом, как некогда с молодым Адамом Мицкевичем.

— Новейшие врали вралей старинных стоят, не слишком-то меня их бредни беспокоят, — горделиво сказал Михайлов, довольный слухами; он привык, чтобы о нем говорили. Но все же из скромности он сменил тему: — Как твоя нога?

Два года назад Полонский упал с дрожек и ушиб колено, да так сильно, что встал на костыли.

— Лучше не спрашивай, Мих. Приковал себя за ногу на все лето к Австрии, принял сорок две ванны, а толку пшик. Но как я рад тебя видеть! «Михайлова забрали».

— И все поверили?

— Если бы шесть лет назад мне сказали такое, я бы лишь рассмеялся. А нынче весь Шахклуб всполошился.

— У вас там не шахматы, а клуб страха перед полицией, — сказала Людмила Петровна.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Шесть лет назад они жили вместе с Полонским, снимая квартиру в Офицерской улице. Оба недавно приехали из провинции, Михайлов из Нижнего Новгорода, а Полонский из Тифлиса, сошлись, подружились и зажили типичной жизнью столичных литераторов, притом холостяков. Чай, сахар и хлеб были общие, а обедать шли куда бог поведет. Получив деньги в редакции, любили посидеть в злачных местах на Невском, захаживали в трактир Демута, в ресторан Палкина, посиживали и с француженками и с балетными корифейками, чередуя посиживания с посещением салона Марии Федоровны Штакеншнейдер, жены придворного архитектора, в роскошном доме на Миллионной; наведывались и в салон Анастасии Толстой, которая была на тридцать три года моложе своего супруга, графа Федора Толстого, вице-президента Академии художеств (миниатюрами графа восхищался Гете).