Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Михайлов любил поволочиться за женщинами — что было, то было, — побед своих не скрывал, а порой их преувеличивал, и Полонский ему завидовал. «Почему тебя любят женщины, а меня нет? Или моя наружность слишком проигрывает рядом с твоей?» Благородный Яков Петрович не мог сказать, разумеется, что такой наружности, как у Михайлова, во всем Петербурге второй не сыщешь — скуластый, черный, лицо желтое, глаза щелками, да к тому же в толстых очках. Недруги Михайлова находили его безобразным, а друзья — исключительно обаятельным, остроумным, душа человеком. Друзей, слава богу, было у него гораздо больше, чем недругов. На сетования Полонского Михайлов отвечал его же стихами: «Улыбнись природе! Верь знаменованью! Нет конца стремленью, — есть конец страданью!»

У них бывали слегка чопорный, увлеченный античностью Аполлон Майков, кроткий Мей, неукротимый в своей язвительности Щербина, лейб-улан красавец Гербель, молодой и достаточно безрассудный, если учесть, что ни с того ни с сего он затеял рискованное издание переводов Шиллера; бывал Василий Курочкин, в недавнем прошлом гвардейский офицер, а ныне поэт и переводчик Беранже. Заходил к Михайлову и Чернышевский на правах давнего друга. Он сотрудничал у Некрасова в «Современнике» и в последний год стремительно приобрел известность, хотя и скандальную, в среде литераторов. Молодежь им восторгалась, а Тургенев, Григорович и особенно Дружинин не могли говорить о нем без зубовного скрежету за твердость его позиции.

У Михайлова же позиции не было никакой, ни твердой, ни мягкой, хотя спорщиком он был горячим. Позицию его отчасти выразил Полонский, посвятив другу длинное стихотворение «Качка в бурю». Море кипит, корабль качает, а я себе сплю. Шквал обрывает парус, вот уже и стеньга обломилась, а я сплю да сплю, я влюблен и в блаженном сне вижу, как «стан её полувоздушный обвила моя рука»; а корабль качает все больше, вот уже и руль оторван, и матрос унесен волной, беда! «Что же делать? Зудь что будет! В руки бога отдаюсь: если смерть меня разбудит — я не здесь проснусь».

Таким Полонский представлял Михайлова, блаженным в житейских бурях, что было верно, но лишь отчасти. Михайлов порой нападал на Майкова за его попытки впрягаться в придворный рыдван и на Полонского нападал за неумеренную апологию чистого искусства, а то вдруг схватывался с Чернышевским, защищая стихи Майкова, ругал безответного беднягу Мея за его псалом на смерть Николая и цитировал ему для примера бродячий мотив: «По неизменному природному закону, события идут обычной чередой: один тиран исчез, другой надел корону, и тяготеет вновь тиранство над страной».

Не обремененные семьей друзья тем не менее сильно нуждались. Оба уже были признанными литераторами, писания их кормили, но похаживания и посиживания требовали уйму денег. Они печатались чуть не каждый месяц то в «Отечественных записках», то в «Библиотеке для чтения», в «Современнике» и в «Санкт-Петербургских ведомостях», а денег все равно не хватало. Да и редакции, бывало, задерживали выплату, особенно «Отечественные записки». Возвратясь от Краевского, Полонский сердился на него, ворчал: «Безродный архаровец! Нам, дворянам, сын потаскушки осмеливается задерживать гонорар!» (Краевский был побочным отпрыском екатерининского вельможи Архарова, а звучную свою фамилию получил от какого-то проходимца за благосклонность матушки.) В другой раз возвращался ни с чем Михайлов и тоже костерил Краевского, от души желая ему той палки, которую тот просил у Одоевского («Шелаю иметь на память от Пушкина камышевую желтую палку, у которой в набалдашник вделана пуговица с мундира Петра Великого»).

Однако ничего подобного ни Полонский, ни тем более Михайлов не позволяли себе в отношении «Современника» и его издателей — Некрасова и Панаева. Если говорить о надежном, хотя и небольшом, заработке, то именно Некрасов обеспечил им Михайлова — поручил ему читать корректуру «Современника» и охотно печатал его очерки и повести.

Полонскому все-таки было легче, он издал книгу стихотворений в том году, а Михайлов, хотя имя его не сходило со страниц журналов, так и получил кличку, неуклюжую, но справедливую, — Безденежный литератор. Его задевало — будто остальные сплошь денежные, он оправдывался: годовой доход у него более двух тысяч, но… получишь гонорар в конторе редакции, положишь в карман, не успеешь и шагу сделать, а деньги уже поют петухами, просятся на волю.

А тут еще весь Петербург словно с цепи сорвался. Осенью стали закатывать балы, званые обеды, маскарады, литературные вечера. Казалось, чему тут радоваться — весной государь скончался, Крымскую войну проиграли, флот, национальная гордость, потоплен, а все танцуют не натанцуются. По всему видно, начиналась в России новая жизнь, и Михайлов не мог уже вторично бежать из Петербурга от нужды, как прежде. Надо было устраиваться куда-то на службу, но куда?