Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Он попытался вспомнить, кажется, есть такое имение под Уфой.

— Кстати, как и вы, Михаил Ларионович, мы с вами земляки.

Она повторяется, если бы не голос ее, он бы сейчас зевнул.

— А восемнадцатого февраля сего года я оказалась в Александровке.

«Восемнадцатого февраля? Пятьдесят пятого года? День смерти царя, ну и что?..»

— Кстати, как и вы, тоже в Александровке. — Она улыбнулась, и улыбка у нее оказалась девичьей, лукавой, она подсказывала: да ведь я же играю, неужели не видите?

— А-а, Клейнмихель! — догадался наконец Михайлов и рассмеялся. (Прыткий немец настолько возлюбил Россию и познал ее национальный дух, что с чистым сердцем предложил государю переименовать Россию в Николаевку, поскольку всякое поместье справедливо носит имя своего барина.)

— Вы и раньше были сообразительны, Михаил Ларионович.

Если отвести взгляд и только слушать ее, молчать и слушать… Но надо же и говорить!

— Ваш спектакль готов заранее, и мне остается только подыгрывать. Я готов.

— Мой спектакль? — Маска, похоже, обиделась. — А не лучше ли вам было признаться, что я находчива, остроумна, что cela neseretrouve plus. (Это неповторимо.)

— У вас прекрасное произношение.

— Это вам не Уфа, mon chere, здесь так принято, по-французски говорить прекрасно, по-английски хорошо, по-немецки дурно, ибо неприлично в свете хорошо говорить по-немецки. Но вернемся к нашему спектаклю. Какую роль вам хотелось бы сыграть?

— Je veux jouer le role d'un oncle, qu'on embrasse avec cordialite dans la derniere scene. (Я хотел бы сыграть роль дядюшки, которого горячо обнимают в последней сцене.)

— Chacun a son tour. (Каждому свой черед.) Вас много, а я одна. — Она улыбнулась, свободным движением поправила его галстук, и он, поймав ее руку, поцеловал в ладонь, вовсе не собираясь этого делать, само собой получилось.

— У вас безудержный темперамент, Михаил Ларионович, не зря говорят, вы сын калмыцкой княжны.

И калмыцкой, говорят, и татарской, только правды почему-то не говорят, не хотят, так, наверное, экзотичнее.

— Не знаю, как бы к этому отнеслась моя покойная матушка, но она была…

— А я знаю, Михаил Ларионович, — перебила маска, — она была дочерью киргизского князя Уракова.

Это мог знать только близкий Михайлову человек, Чернышевский, его жена, Полонский, еще некоторые. Кто же она, маска? Новая подруга Ольги Сократовны? Однако же не станешь спрашивать, нельзя нарушать закон маскарада.

— Я знаю про вас все, — продолжала маска, ловя нить его размышлений. — Про ваше прошлое, ваше настоящее, а также и будущее. Завтра вы уезжаете в литературную экспедицию.

— Допустим. А сегодня?

— А сегодня вы будете заинтригованы мной и притом надолго.

Черт возьми, голос, голос — это голос ее, той самой…

— Вы даже притвориться не сможете, что ко мне равнодушны. Следуйте за мной! — Она взяла его под руку, и опи пошли в общую залу, в сказочную толпу с феями и арлекинами, с гномами и пиратами, будто попали на тот свет. Не прошли и пяти шагов, как подлетела к ним резвушка в цыганском платье, с серьгами и певуче-привязчиво заговорила.

— Михайлов, позолоти ручку! — протянула к его лицу руку) закованную в множество перстней. — Разгадаю, что будет, чем сердце успокоится, предскажу судьбу!

— Поди прочь, черноокая! — сказала маска. — Его судьба в надежных руках. — И взяла Михайлова за локоть.

«А она гордячка, ее задело».

Цыганка оказалась воспитанной, вильнула юбками и исчезла.

— Кто это? — спросила маска.

Он почувствовал, как она сжала пальцами его локоть, и невольно рассмеялся — ему нравилось, как она решительно брала власть над ним.

— Волга Саратовна.

— Вон как, сплошная география. А из биографии что-нибудь?

Он не видел здесь никакой темы для игры, зачем скрывать? И сказал, что это Ольга Сократовна, жена Чернышевского.

— А-а, того самого, которого высмеял Григорович в «Школе гостеприимства». Наружность Чернушкина так поражала своей ядовитостью, что, основываясь на ней, только один редактор пригласил его писать критику в своем журнале.

— Григорович добрая душа, и потому он легко подвержен влиянию злых людей. Повесть его на удивление плоха, это карикатура, а не беллетристика. Чернышевский чрезвычайно умен, правда, несколько однобок, но в этом его сила.

— Вы вступаетесь за мужа нахальной цыганки, оттого что являетесь кумом Чернышевских?

Она действительно все про него знает. Но для этого нужно не только слышать, но и запомнить, а значит…

— Запоминая столько сведений о ком-то, вы тем самым проявляете к этому господину повышенный интерес, не так ли?

— Вы имеете в виду Чернушкина?

— Я имею в виду себя.

— А разве я это скрываю, Михаил Ларионович? Скажу вам больше, вы были близки с Волгой Саратовной, но только до сего дня, пока не встретились со мной.

Надо же быть такой напористой, самоуверенной! Они будто поменялись ролями, полами — он жеманничал, а она волочилась. Ну коли так, сейчас он ей даст отпор.

— В альбом Ольги Сократовны я записал стихи: «Есть возможность не влюбиться в красоту ее очей, есть возможность не смутиться от приветливых речей…» — Он умышленно сделал паузу и посмотрел на маску демоном.