Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

…Вчера толпа на Галерной прождала от полудня до вечера. Михайлова не привозили. Городовые ходили, посмеивались: «Представление отменяется, идите по домам».

Еще одно великое горе для всей мыслящей России — неожиданно скончался Добролюбов.

С тех пор как забрали Михайлова, что-то сдвинулось в нашей жизни, и теперь беда за бедою идут чередою. Добролюбов болел, но ведь и другие болеют, поболеют-поболеют да выздоравливают. Моя бабушка пролежала в постели без малого целый год, я ее грамоте научила за это время, заставила применять очки, чему она противилась, говоря, что родители ее умерли в девяносто лет и вдевали нитку в иголку без всяких этих немецких штучек, но потом согласилась и теперь сама читает без моей помощи.

А Добролюбову было ведь всего-навсего двадцать пять лет…

Вынос тела был утром 20 ноября из квартиры на Литейном, где живет Некрасов. Последнее время за покойным сердечно ухаживала госпожа Панаева. Толпа собралась значительная, человек в двести, в основном литераторы. Гроб несли на руках до самого Волкова кладбища, а могилу вырыли по настоянию Чернышевского рядом с могилой Белинского. Отпевали в кладбищенской церкви, хотели там же провести гражданскую панихиду, но священник воспротивился, говоря, что в самой церкви запрещено говорить лицам не духовного звания. Гроб вынесли на паперть, падал снег, дул ветер, было холодно. Первым говорил Некрасов, едва слышно, ему мешали слезы, можно было разобрать лишь отдельные его слова о том, что покойный мог многое совершить, но, к нашему несчастью, скончался слишком рано. За Некрасовым говорил Чернышевский и не проронил ни слезинки, и даже голос его не дрогнул, до того крепко и мужественно он держался, не поддаваясь горю, хотя все знали, что покойный был его другом и его надеждой. Чернышевский не только говорил, но еще и читал выдержки из дневника покойного, да не подряд, а по выбору и с умыслом, и все сводил к тому, что Добролюбова убила не болезнь, а несправедливость жизни, нравственные мучения. «Но главная причина его ранней кончины, — сказал Чернышевский, — состоит в том, что его лучший друг — вы знаете, господа, кто! — находится в заточении…»

На кладбище, посреди могил, редактор «Русского слова» Благосветлов собирал по подписке деньги в пользу Михайлова.

В газете «Русский мир» напечатан проникновенный и глубоко мудрый некролог А. Гиероглифова: «Нравственная и умственная сила человека — это обоюдоострое оружие, которое или побеждает… или уничтожает самого бойца. На долю русских сильных талантов выпала эта последняя доля и преследует их исторически: стоит вспомнить, что наиболее сильные из них исчезли в преждевременных могилах. Чем сильнее духовная природа человека, тем быстрее и разрушительнее бывает этот внутренний взрыв его, это самосгорание, если нет ни малейшей возможности пробить хоть один шаг вперед на избранном пути. Честность не дозволяет отступить от своих принципов, святость истины не терпит измены, ренегатства, а собственное падение, собственный разврат, осязание разложения своего чистого, духовного организма хуже смерти для всякой возвышенной, честной натуры. «Добролюбов умер оттого, что был слишком честен», — заключил г. Чернышевский; и это психологически верно. Когда же даровитые русские люди перестанут умирать преждевременно?!»

Птицей вылетели из крепости и разнеслись по столице стихи Михайлова на кончину Бова. «Вечный враг всего живого, тупоумен, дик и зол, нашу жизнь за мысль и слово топчет произвол. И чем жизнь светлей и чище, тем нещаднее судьба… Раздвигайся же, кладбище, принимай гроба! Гроб вчера и гроб сегодня, завтра гроб… А мы стоим и покорно: «Власть господня!» — как рабы, твердим. Вот и твой смолк голос честный, и смежился светлый взгляд, и уложен в гроб ты тесный, отстрадавший брат… Братья! Пусть любовь вас тесно сдвинет в дружный ратный строй, пусть ведет вас злоба в честный и открытый бой!»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Только крепость избавила его наконец от Горянского и Путилина.

Неудачу с помилованием Горянский объяснил просто: они отправили прошение почтой, а высочайшее повеление о предании суду пришло телеграфом.

Михайлов сожалел, что поддался их уговорам. Они старательно вселяли в него надежду, и он забыл, что надежда из уст жандарма — золотая цепь, которая легко обращается в кандалы. Вспомнил Герцена: а в столкновениях с властью — несостоятельность, шаткость, уступчивость. Но в чем его шаткость, уступчивость, если он просил не допустить, чтобы тень его поступков отразилась на спокойствии непричастного к ним семейства?

«Мы употребили все старания, чтобы дело обошлось не так ужасно для вас, — заверял Горянский. — Но в городе было слишком много неудовольствия. На нас идут такие нарекания! Будто здесь какие-то опускные полы, что секут у пас, но это такой вздор!»