Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

— Все мы — орудья бога, — сказал он, поднялся и, тыча перстом в Путилина, напирая на «о», проговорил: — «Но помни: быть орудьем бога земным созданьям тяжело, своих рабов он судит строго, а на тебя, увы! как много грехов ужасных налегло». Прощайте, Иван Дмитрич. — И пошел к двери.

Путилин остался один. Выпил еще рому, пожевал калача с медом, запил чаем. Самовар уже перестал сипеть, пора домой, но тут такая злоба взыграла в нем на священника, он даже кулаки стиснул. И ведь ничего не боится! Куда смотрят евонный архиерей? митрополит? Или и они теперь размышля-яют?

Не пустые слова его: отнял всякую ценность у бренного тела. Что они означают? А то означают, что с таки наставлением никакие узы не страшны смертному, ни тюрьма, ни кандалы, ни каторга. И виселица нипочем ибо у него, вишь ли, бессмертный дух. Но как же тогда жить, чем стадо держать? Вот тебе и все люди мои, в каземате, и вне его. Уел тебя поп, подставил кадило. Все твои старания, сыщик Путилин, все твои ухищрения лишь ускоряют святое дело подвижничества, ты лишь пособничаешь скорее взойти на крест, исполнитель жалкий, прислужник. «Орудье бога». Тупое било ты, коим звонят в колокола, благовестят (всплыла вдруг округло стриженная голова Костомарова).

А ведь все это мно-огим чреватое дело костомаровское начато, в сущности, Филаретом, митрополитом московским. Не брат Николка, нет, митрополит Филарет послал первым еще весной, в мае месяце, доносительство государю на московских студентов: «Бог правды да разрушит ковы врагов веры и отечества». Бог-то бог, да только ковы не ему приходится разрушать, Филарет о том знает и не к богу взыскует, а к государю императору. А тот дает нахлобучку Третьему отделению — мышей не ловите…

Путилин позвал Самохвалова, велел ему убрать следы чаепития, и поехал домой, составляя в уме письмецо Филарету, безымянное да колкое. Увязить надо попа соответственно словесам его. «Вот и сотворю я подвиг, — размышлял Путилин. — Пусть-ка митрополит учинит сыск в своей вотчине да поменьше в светские дела лезет».

А священник тем временем ехал в крепость и радовался дню, проведенному в каземате с двумя столь разными людьми, обнажившими перед ним свою сущность. Светло было у него на душе, как оно бывает после подтверждения личного твоего откровения, твоей догадки в одиночных ночных бдениях.

Он доехал до крепости и прошел в свою келию из двух комнат. Зажег свечу на столе, отпер сундук и достал из него малинового сафьяна обложку. Бережно положив ее на стол, он опрятно сел, подобрал полы рясы и топкими пальцами осторожно раскрыл сафьян. На белой в четверть листа бумаге было выведено старославянской вязью: «Благая весть. Сочинение 1861 года. Тысячелетию России посвящается».

— Ты сам, владыко, даруя мне наблюдения над страждущими и их стражами, сподобил меня истинным Твоим светом и просвещенным сердцем творить волю Твою ныне и присно и во веки веков. Аминь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Сегодня я ходила к сенату вместе с Антонидой Блюммер встречать Михайлова. Государь повелел предать его суду правительствующего сената, и Михайлова перевели из Третьего отделения в крепость. О том, что сегодня его должны привезти на допрос, Антониде сказали по секрету, она сразу приехала ко мне, и мы пошли на Галерную. Но каково было наше удивление, когда возле сената мы увидели толпу. На площади собралось невиданное количество экипажей, мы кое-как протолкались к арке, проникли во двор и увидели, что здесь от экипажей совсем тесно.

В двенадцать часов под аркой появилась карета, обыкновенная, извозчичья, но все заволновались: «Везут! Везут!» Карета медленно стала продвигаться к подъезду, лавируя между экипажами, окна ее были задернуты тафтяными занавесками, кучер покрикивал, требуя дороги, и по голосу его можно было судить, что он более других имел право проезда. Толпа так и колыхнулась в сторону подъезда, вытягивая щей, на подножках экипажей запестрели женские одежды. Карета с занавесками остановилась возле самого подъезда, открылась дверца, так и есть — сошли два жандарма, стали по бокам дверцы и обнажили палаши. Затем вылез плац-адъютант, а за ним Михайлов, не в арестантском, а в своем обычном платье. Лицо его было серо-желтым и несколько сумрачным, он не смотрел по сторонам, поправил очки, и по виду его можно было судить, что он совсем не догадывается, ради кого толпа. Плац-адъютант шагнул первым, за ним Михайлов, по бокам его — архангелы с палашами. Когда дверь в сенат отворилась, мы увидели, что и там на лестнице полно народу, чиновные во фраках лицом ко входу, они тоже ждали и любопытствовали.