Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Трудно сказать, испугался ли священник упоминания о месте заточения для духовенства или просто раздражился он от хамства Путилина, скорее последнее; так ли, иначе ли, но он раздельно, с чувством проговорил, отчеканивая слова:

— «Желаете — и не имеете; убиваете и завидуете — и не можете достигнуть; просите — и не получаете, потому что просите не на добро».

— Это про кого писано? — насторожился Путилин. — Про них?

— Про них, про них.

— Ясное дело. А мы, что желаем, то имеем, что просим, то получаем. Сказали Михайлову подать прошение государю, он его и не замедлил подать.

— Какие будут последствия?

— Да никаких! — ликующе воскликнул Путилин. — Государь еще вчера соблаговолил отдать распоряжение о предании его суду правительствующего сената.

— Зачем же его неволить прошением, коли распоряжение есть?

— Вы меня удивляете, ваше преподобие, будто вы не из крепости, а из дома малютки. Неужто не знаете, что подача прошения является фактом полного признания своей вины? Но и это еще половина дела. Они же ведь честь блюдут, как вы меня вразумили недавно, а вот честь-то ихнюю вероломную искоренить надобно-с. Отставной губернский секретарь, подумаешь, эка птица, двенадцатый классный чинишко, а звону-то, а шуму-то! Доклад князю Долгорукову каждый день, доклад его величеству, опасения, как бы не узнала Европа, ходатайства, петиции. Собрались у графа Кушелева литераторы, так вместо того, чтобы водку пить да на бильярде играть, они на зеленом сукне петицию пишут, и кто за перо взялся? Степан Громека, жандармский штаб-офицер, тьфу, прости меня господи грешного. Пишите, ходите, кланяйтесь нам в ножки, а мы его держали и будем держать.

— Страдающие за правду блаженны, страха они не ведают.

— Отведают, когда в сенат призовут да в каторгу отправят.

Священник отпил чаю, отщипнул калача, попробовал чуть-чуть, провел пальцами по опрятной бороде, проверяя, не осталось ли хлебной крошки, и сказал, глядя на Путилина посветлевшими, как у обозленного коршуна, глазами:

— «Един законодатель и судия, могущий спасти и погубить; а ты кто, который судишь другаго?»

Путилин только головой покачал:

— Нехорошо, ваше преподобие, вы так и норовите меня не токмо задеть, но и уничижительно отозваться. Неужто моя деятельность противоречит писанию? Мы ведь не на словах заповеди блюдем, а на самом деле: не убий, не укради, не пожелай жены ближнего своего. А ведь они желают-с! Для господина Михайлова какую заповедь ни возьми, любая нарушена, не с того боку, так с энтого. Вы же знаете полковницу Шелгунову?

Священник отрицательно покачал головой.

— Ихняя госпожа Егор, — пояснил Путилин. — Так по-нашенски, по-русски, а по-ихнему, госпожа Жорж Занд. Жрица огня. Всех дам Европы курить научила. Вот эта полковница такую же из себя строит.

Священник поморщился, подобный разговор ему не по душе.

— Я вас хотел спросить, Иван Дмитрич…

— О чем угодно, ваше преподобие, но прежде анекдотец. У одной дамы служил в дворниках африканец. И вот когда у дамы, представьте себе, родился черномазый ребенок, муж ей и говорит: если дитя не побелеет, я вынужден буду кое-кого уволить. Вам скучно, вам не смешно? Потому что вы не ведаете, про кого речь. А это и есть новые люди. И всему они наперекор, везде против отечества. «Нам не нужен царь, помазанник божий, нам не нужна горностаевая мантия». Одежда царская ему не по душе, видишь ли.

Священник терпеливо вздохнул.

— Мне, пожалуй, пора уходить.

— Нет уж, ваше преподобие, вы меня разгорячили, извольте задать вопрос. — Путилин налил себе рому, а священнику чаю.

— Мне бы хотелось знать о вашем отношении к Костомарову.

Путилин преувеличенно сурово сдвинул брови: «Ишь, чего захотел!» Выпил рому, пожевал калача, подумал. Очень ему хотелось урезонить дерзкого собеседника, но все как-то не получалось.

— Ваш вопрос поставлен на попа, не подумайте, что я с намеком. Преступники бывают разные, одни — фанатики вроде господина Михайлова, а другие — зараженные ими на манер холеры, они шумят до поры, пока урчание в кишках не уляжется. Вот такого-то мне и надобно в первую голову распознать и к делу приспособить. Вижу, трус из трусов, но гнет из себя, спесью прямо-таки чадит, вижу, но прикидываюсь простаком: извольте, господин корнет, господин поэт, дворянин и прочая, можете покобениться день-другой, а на третий я вам свою музыку закажу, а вы под нее попляшете, аки вошь на гребешке. Способный оказался ученик, ваше преподобие, так и рвется дальше преуспеть, но пока придержим. Вот вам и «трижды не пропел петух». Ученик он, да только не от того учителя. По-вашему, он Иуда, а по-моему, государев пособник.

— Иуды не было, — сказал священник и пояснил: — В том понимании, которое вам доступно.

— Опять мне понимание недоступно! — взбеленился Путилин. — «Иуды не было!» Да вы социалист, батюшка! Я дурачком только прикидываюсь, а вы из меня всамделишного хотите сделать. «Иуды не было». Скорее можно допустить, Христа не было.

Священник перекрестился, Путилин, поняв, что спорол горячку, тоже перекрестился, догнал батюшку в смиренномудрии и тут же решил обогнать, перекрестился вторично.