Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Он гнал от себя всякую мысль о доме, перебивал пустяками, стихи читал, — лишь бы вспоминать поменьше. Приноровился песни петь ходил по нумеру и тянул вполголоса: «Я лугами иду — ветер свищет в лугах: холодно, странничек, холодно, голодно, родименький, голодно. Я в деревню: мужик! Ты тепло ли живешь? Холодно, странничек, холодно…» Пел разбойничью «Что затуманилась зоренька ясная» или «Ты не пой, соловей» Рубинштейна на слова Кольцова. Вспоминал куплеты раешника: «А вот извольте видеть, сражение: турки валятся, как чурки, а наши здоровы…» Цензор здесь поставил бы точку — тут и патриотизм есть, и вера в свои силы, и презрение к врагу, все есть, кроме… искусства. А если без цензора? «А наши здоровы, только безголовы». И все на месте! Но прежде надо мозги перевернуть кое-кому, дабы усвоили они разницу между песней и циркуляром.

Пел песни, чтобы не томиться да и не растравлять обиды, которая стала точить его день ото дня все пуще. Месяц прошел его заточения, почти месяц! Неужели нельзя дать весточку?..

«Нельзя! — говорил он себе. — Ничего нельзя предпринять в отношениях с этим логовом. Веня в крепости, /я здесь, за ними следят, нельзя им сюда соваться никак!»

Нельзя-нельзя-нельзя!

А обида росла…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Чиновники и писцы разошлись, канцелярия опустела, свечи погашены, но Путилину домой не хотелось. Он зашел к Самохвалову и велел поставить самовар. Сегодня граф Шувалов, получив прошение Михайлова, пришел в хорошее расположение духа и сказал Путилину, что намерен представить его к поощрению. Станислав у него есть, можно надеяться на святого Владимира, любая степень которого дает потомственное дворянство. А вдруг и получится? Чем черт не шутит, когда бог спит? Вот почему Путилину не хотелось сегодня торопиться домой из этих стен, где он каждый день, мало-помалу шел от одной добычи к другой. Кому-то здесь может быть кисло, спору нет, а Путилину сладко, на вкус, на цвет товарища нет. Сварганит сейчас Самохвалов чаю, найдется с кем и посамоварничать, со смотрителем Зарубиным, например, жизнь у него скучная, вечер длинный, а к чаю бутылка рому.

Но звать Зарубина не пришлось, к Путилину заглянул священник, непонятно затем блукающий по каземату часов с трех.

— Позвольте, Иван Дмитрич, задать вам один-два вопроса?

— Да хоть тыщу! — обрадовался Путилин. — Вот сижу, жду, кого мне бог пошлет, а бог, не будь плох, послал своего служителя.

— Скажите, Иван Дмитрич…

— Ну-ну-ну, ваше преподобие, сразу так прямо, а у меня во рту пересохло, весь день языком молол, вразумлял неразумных. Сейчас нам с вами чаю подадут, побалуемся чаишком. А чего вы тут потеряли, ваше преподобие, мало вам своих в крепости?

— Мне интересен господин Михайлов.

— О-о, да он тут всем интересен, скоро всей России будет оченно интересен ваш господин Михайлов; — пообещал Путилин.

Самохвалов принес самовар, из холщовой торбы, висевшей на локте, достал полотенце, расстелил, выставил чашки, рюмки, маленькую корчажку меду, ложечки и теплый еще калач, затем ловко протер чашки, как половой в трактире, еще помешкал, косясь на священника, и хотел было уйти, но Путилин остановил его:

— А ром где?

Самохвалов бочком вернулся, не глядя на священника, выставил из торбы бутылку и побрел к двери.

— А чего ты такой унылый, Самохвалов? — снова задержал его Путилин. — Ходи веселей. У тебя что, отец помер?

— Людей много, ваше благородие, — пожаловался Самохвалов. — Уставать стал.

— А ты не уставай, Самохвалов, доволен будь, Петербург от скверны очищаем, православные тебе спасибо скажут. — Он посмотрел на священника, ожидая поддержки, но тот молчал.

— Мне бы пособника, ваше благородие, не успеваю ко всем.

— Бог пособит, Самохвалов. Мы тебе, — Путилин поводил пальцем между собой и священником, — обещаем. Ступай.

Самохвалов ушел. Путилин налил рому в рюмки, подал одну священнику, но тот отрицательно покивал рукой.

— От чашки чаю не откажусь.

Путилин налил ему чаю, налил себе, выпил рюмку и стал намазывать медом калач.