Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

— Любому народу и во все времена развития, — поднажал Михайлов, воодушевленный известием о студентах. — Даже на стадии дикости. Мамонта в одиночку не возьмешь, только сообща, скопом. Русская община издревле воспитывала чувство братства.

— Община. Русская, — удовлетворенно повторил священник. — А скажите, господин Михайлов, как вы понимаете мотив этого события? Что в нем содержится: разумная жертва обнадеженных или безотчетное самоистребление лишенных всякой надежды?

— Только первое — разумная жертва, только первое!

Священник опять удовлетворенно кивнул, какая-то его мысль затаенная опять получила подтверждение.

— А скажите, господин Михайлов, как вы относитесь к Костомарову?

Михайлов помрачнел. Теперь всякое упоминание о бывшем друге повергало его в уныние. А визитер у него занятный, одержимый не тем, чем надо. Но что ему на это сказать?

— Костомаров содержится в крепости, он вам исповедовался, и вы пришли ко мне. Но ведь я не отпускаю грехов.

— Костомарова в крепости нет. Встречаться с ним вне крепости не доводилось.

Вот это новость — «в крепости нет»!

— Мне не совсем ясен ваш вопрос, — растерянно сказал Михайлов. — Конкретнее можете изложить?

— Позвольте наоборот, от конкретного к общему: как вы относитесь к идее предательства?

Михайлова будто варом обдало от последнего слова!

— Какая может быть идея у предательства?! — воскликнул он с раздражением. — Кто вам сказал, что Костомаров предатель? И кто имеет право называть его так или иначе, кроме меня самого, если уж я сочту это необходимым?!

— Благодарю вас, господин Михайлов, благодарю вас! — В глазах священника мелькнула радость, казалось, он бросится сейчас обнимать узника, но, слава богу, остался на месте, только руки на рясе приподнял повыше.

А на душе Михайлова смятение и уныние. Значит, Костомарова не сажали в крепость? Значит, просто хамская ложь?

Неужели молва пошла о его предательстве?

— Как гадко все это, ах, как гадко! — пробормотал Михайлов. Священник следил за ним внимательно и с удовлетворением. Загадочный человек, чудной. Михайлову не по себе от его скрытого ликования. — Ваше преподобие, позвольте и мне вам задать вопрос? Зачем вам все это? Внимать молве, досужим сплетням, россказням. Зачем ковыряться в низменном?

— В возвышенном, господин Михайлов, — поправил его священник. — Русский человек совестлив, и раз уж он пошел супротив, то готов принять наказание. Преступление и возмездие для него едина суть, отсюда готовность жертвовать. И потому предательства не существует, Иуды для него нет, как не было его и в священном писании.

— Вам виднее, — Михайлов пожал плечами.

— Иуду приплели осрамители, лжецы и стяжатели, дабы возвысить свои темные воровские дела. «Тот, кто предает нас, предает Христа». Введение в Евангелие предателя сводит на нет все дело Христово, всю идею Нового завета. Благодарю вас, господин Михайлов, благодарю!

Священник удалился. Михайлов проковылял к кровати, волоча башмаки, усталый, разбитый, и кулем свалился на постель. Весь день ему навязывают чью-то волю, чужие мысли, угнетают его, принижают, выпытывают суждения, будто он пифия над дурманящим источником. Да еще сверх всего произнесено слово. Гадкое, вонюче-клокочущее. Как он боялся его, всем своим существом отстранял, противился не только сказать, но и в мысль впустить! Но оно произнесено спокойно и обыденно в ряду других слов — «предательство»!

Их благородное, чистое, их святое дело осрамлено.

Надо все начинать сначала!

И потому он прав, что написал прошение. «Если можешь сделаться свободным, то воспользуйся».

Они намерены отобрать у него все и шаг за шагом своего добиваются. Но почему, забирая все, не щадят они чистоты его устремлений? Почему не могут обойтись без посредника-осрамителя?

Дьяволов водевиль. Правильно ли он составил прошение? Не мало ли написал? Не забыл ли титул какой проставить?

Надо все начинать сначала. Светло и чисто.

Государь не может оставить прошение без последствий. Гадкое место — Третье отделение, что и говорить, но ведь и у чиновников тутошних есть забота о какой-то чести для своего заведения. Они понимают, что суд над Михайловым приобретет огласку не только в России, но и в Европе, ляжет пятном на деятельность государя, и потому, настаивая на помиловании, они заботятся и о своем престиже.

Он появится в квартире у Аларчина моста, встретят его все… И снова будут его книги со всего света, работа в «Энциклопедии» и в «Современнике», — все прежнее. Людмила Петровна, Миша, Николай Васильевич… Ах, как хорошо возвращаться к тому, что было так мило! Как мало ценил он прежде прелесть свободного общения!..

Не оставит государь прошение без последствий. В худшем случае назначат ему высылку, и они уедут вместе. Леса есть по всей России, перо и бумага тоже.

«Как вы там, живы ли, здоровы ли, Миша, Людмила Петровна, Николай Васильевич?..»