Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

«До чего порядочный человек Костомаров, говорит чистую правду…» Костомаров сломлен, и они будут гнуть его в нужную им сторону, веревки вить и узлы вязать. У него нет силы духа крепиться, ему не на что опереться, иссяк задор, он остыл еще до ареста. Теперь Михайлову ясно, что в августе он только затем и приехал к нему в Петербург, чтобы от всего отказаться. И мотивчик у него был готов: в духе Конрада Валленрода.

Да и для кого он обязан держаться, для чего? Кому он давал клятву? Чему присягал? «Похмелье во чужом пиру».

Костомарова нужно отсечь всеми средствами, избавить его от необходимости или возможности оставаться «до чего порядочным».

Есть перо, есть бумага, садись и пиши. Видно, они не могут перечить воле царя, вернее, его роли. Но миловать без прошения освободителю не с руки. Вот они и стараются.

Он напишет государю, напишет, только, ради бога, никого не трогайте!.. Державнейшему, всемилостивейшему, всепресветлейшему великому государю императору, самодержцу всероссийскому.

«Глубоко чувствуя всю свою виновность, вполне сознавая преступность моего образа действий перед лицом закона, я не могу ни надеяться, ни ждать от него пощады или даже смягчения заслуженного мною наказания. Но милосердию государя не поставлено пределов, взывать к нему не воспрещено и закоснелым преступникам. Ему вверяю я свою участь с твердым упованием, что какое бы тяжкое наказание ни постигло меня, незлобивое и кроткое сердце государя не допустит, чтобы тень моих поступков отразилась на счастии и спокойствии непричастного к ним семейства, с которым я жил под одною кровлей.

Отставной губернский секретарь Михаил Михайлов».

Принять прошение на высочайшее имя явился генерал Шранц, подчеркивая тем самым важность акции.

Самохвалов принес обед, и Михайлов, опустошенный, сел хлебать щи. Вяло поел и уже допивал чай из оловянной кружки, когда явился новый визитер — священник в полном своем облачении. Пытливо глядя на Михайлова, он спросил позволения задать узнику один-два вопроса из сугубо личного любопытства.

— «Не заграждай рта у вола молотящаго», — процитировал ему Михайлов, дожевывая остатки хлеба.

Священник тонко улыбнулся, не стал осуждать вульгарное толкование узником послания Павла к Тимофею, соединил на рясе худые белые пальцы и спросил, как господин Михайлов относится к студентам, которые в крепости.

— Да как же может относиться человек в здравом уме, к тому же с вашего позволения христианин, к надругательству над неповинными? — с возмущением сказал Михайлов.

Священник кивнул, лицо бледное, глубокие серые глаза внимательны.

— Позвольте мне уточнить вопрос, господин Михайлов. Скажите, пожалуйста, где, у какого народа из всемирной истории было отмечено, чтобы люди в здравом уме, как вы изволили сказать, рвались в крепость, в узилище добровольно? У какого народа…

Голос, похоже, не лицемерный, или игра слишком искусная, тем более ее надо пресечь, и Михайлов перебил священника:

— Ваше преподобие, я не верю в чистоту помыслов людей, ко мне приходящих. Вот это мое обиталище, — он обвел рукой свой нумер, — меня к тому приучило. Скажите мне лучше прямо: с какой целью вы ко мне пришли? Если уговаривать меня подать прошение государю, то вы опоздали, я его уже подал. Меня и без вас тут мытарили целый день.

Священник кивнул, взгляда не опустил, только сузил глаза.

— «Рабом ли ты призван, не смущайся, но если можешь сделаться свободным, то воспользуйся». Какой бы мрачной ни была неволя, христианину подобает сносить ее терпеливо и смиренно и не подозревать в злокозненности весь мир божий. Я служу в крепости и к делам Тайной канцелярии касательства не имею. Я пришел к вам от себя лично.

Прогрессист батюшка — «Тайной канцелярии». Его искренний тон и сдержанная обида смутили Михайлова.

— Вероятно, вы не точно выразились, ваше преподобие, сказав «добровольно в крепость». Если их окружили солдаты, то следовательно…

— Конвой окружил менее ста человек, остальные же с возгласом: «И меня берите! И меня! Вместе!» — прорвали окружение конвоя и воссоединились. Именно добровольно и нарочито.

Михайлов ощутил горячую волну восторга. Он не знал этой частности, этой святой частности!

— Вот я и пришел к вам спросить, в истории какого народа отмечена подобная склонность?

Вопрос для иерея крепости необычный, праздный. Но хорошо уже, что он не повторяет Шувалова и его сподвижников, не говорит, что знает и уважает литератора Михайлова, читал его сочинения, не взывает к его образованности, хотя своим вопросом косвенно подтверждает то, что служители Третьего отделения говорили ему прямо. И аспект его интересует странный — в истории какого народа? Впрочем, ощутим славянофильский оттенок. А они все религиозны, не только питаются церковью, но и питают ее.

«Какого народа…» Да любого! Михайлов так и сказал:

— Я полагаю, что единство при благой цели свойственно любому народу.

Священник чуть заметно склонил голову набок, приподнял одну бровь — видимо, не согласен. Однако спорить не стал.