Слой

— Брось ты эту химию, — посочувствовал Чернявский. — Мне вот посоветовали активированный уголь, а утром, до завтрака, стакан теплой воды с медом. Мне помогает. А хочешь, я тебя в нашу больницу положу недели на две? Печень поправишь, под капельницей полежишь — выйдешь, как новенький. Проколем тебя витаминами — на баб с забора бросаться будешь!

— Да у меня с этим все в порядке, — ответил Слесаренко, — помощь пока не требуется, сам справляюсь.

— Уж знаю, слышал! — озорно скривился «гусар».

— Что значит, слышал?

— Сам же про акустику говорил.

— Ну, говорил…

— Сейчас покажу. Зайди-ка в мою комнату.

Озадаченный Виктор Александрович зашел в спальню первого этажа, а Чернявский через две ступеньки поднялся по лестнице на второй, где стоял бильярдный стол и была еще одна спальня — для гостей. Слесаренко как раз изучал обстановку хозяйского лежбища, как вдруг явственно услышал скрип деревянного потолка, сопровождаемый ритмичными рыданиями диванных пружин. Он поднял глаза к потолку: доски шевелились, выгибаясь под верхней тяжестью. «Господи, стыд-то какой, — залился краской Виктор Александрович. — Значит, они тут будут слушать, как мы там с Оксаной…».

По лестнице спустился Чернявский, все так же криво улыбаясь.

— Хороша акустика? Помнишь, в прошлый раз, когда спортсменов поздравляли, ты с этой биатлонисткой…

— Тише ты, болван! — испуганно прошипел Слесаренко, оглянувшись на близкую банную дверь.

— Да не суетись! Это здесь все слышно, а в бане — ни звука, сам же знаешь. Она тогда что, допинга тебе подсунула? Я уж думал, вы нам на голову провалитесь. И не красней — не девочка…

— Это я от смеси, аллергия, — неубедительно сказал Виктор Александрович. — Когда ты пить по-нормальному научишься? Водку так водку, вино так вино. Все пижонишь, брат Гарик?

— Если ты, Витя, в понимании еды и питья был бы так же силен, как в бабах… Впрочем, в бабах ты силен в смысле драть их, а вот в понимании…

— Ну, договаривай, договаривай! — взъерепенился Слесаренко, чувствуя лишний хмель и желание дать Чернявскому по морде.

— О, петух, твою мать, — спокойно сказал Чернявский. — Сядь, Витя, не дергайся, никто тебя обидеть не хотел.

— Что за намеки, Гарик? Чего я там не понимаю в бабах?

— А ничего ты в них не понимаешь, — все так же спокойно выговорил хозяин, усаживаясь напротив Слесаренко и разливая водку. — Вот скажи, зачем ты со своей девицей на рожон лезешь? Баба классная, я уже сто раз говорил, вот и трахай ее потихонечку. Зачем ты с ней на губернаторский прием заявился? Или ты думаешь, что Рокецкий внимания не обратил? Это же неприлично, Витя. А поездка в Италию? Ну ладно, Дума выступила как спонсор, послала мальчишек с гастролями, но ты-то зачем высунулся, зачем поехал? В Италии ни разу не был?

— Я же был руководителем делегации, — попытался возразить Виктор Александрович, но Чернявский только рукой махнул.

— Брось, Витя, я же знаю, сколько ты мэра уговаривал послать именно тебя. Понимаешь, Витя, надо так: мухи — отдельно, котлеты — отдельно. Вот, как у меня.

— У тебя вообще одни мухи, Гарик.

— Зря, Витя, ты в моей душе с фонарем не бродил, не знаешь, как там и что. Меня, может, покрепче твоего цепляло, но я дела и еблю в кучу не мешал.

— Грубый ты, Гарик, фу! — сделал попытку отшутиться Виктор Александрович.

— Не фукай, я тебе не собака! — повысил голос Чернявский, и Виктор Александрович не понял: всерьез обиделся или просто опьянел, да и сам он находился в странном взвешенном состоянии — ему было и омерзительно, и сладостно больно касаться этой темы, словно раскачивать пальцем ноющий зуб.

— Ты хоть думаешь, каково Вере от этих твоих вывертов? Обратил внимание: она ведь с тобой уже нигде не бывает.

— Ну, здоровье не то, хлопот много.

— Только сам себя не обманывай, Витя. Ей просто стыдно с тобой на людях появляться — вот и вся причина.

— Откуда такие точные сведения? — прокурорским голосом спросил Слесаренко, но шутка снова не удалась. Чернявский был абсолютно прав и потому еще более ненавистен в этот момент Виктору Александровичу. Пока он накручивал на язык что-нибудь порезче, позабористей, стукнула банная дверь, и появились женщины — румяные, в ореоле неостывшего пара, в белых махровых халатах (неужели «комплект»?) и полотенцах вокруг мокрых волос.

— Официант, шампаньскаго! — заорал «гусар» и полез в холодильник у стола.