Слой

Пили шампанское, дорогущее до безобразия и не очень вкусное «Дом Периньон». Виктор Александрович предпочитал отечественное, свердловское полусухое, а если честно — вообще шипучку не любил, а тут выпил залпом, вслед за «гусаром» швырнул бокал в камин. В баню идти отказался, сказавши, что пьян и объелся. Чернявский тоже не пошел париться. Они сидели у камина, смотрели по видео привезенную Чернявским пленку с записью пародийной программы «Куклы» — гвоздевой передачи московского телеканала НТВ. «Куклы» Слесаренко нравились, хотя выпуски были неровными, иногда непонятно скучными, иногда высосанными из пальца, но все равно смотрелись как открытие в пресном ряду посеревшего и поглупевшего Центрального ТВ. Пошли титры, резануло глаз засилье еврейских фамилий среди авторов. Виктор Александрович не считал себя антисемитом, да, пожалуй, им и не был, но ему не нравилось, что евреи-журналисты смеются над русским правительством, даже если последнее того заслуживает. И он опять подумал, что хлебосольный и веселый Гарри Леопольдович Чернявский тоже не слишком русский. Впрочем, и сам Слесаренко был чистопородным хохлом, потомком столыпинских переселенцев с правобережья Днепра, но хохол — это вам не еврей, хотя Чернявский всегда утверждал, что хуже хохлов только хохляцкие евреи, ежели таковые еще сохранились в природе.

Играли в бильярд наверху, пара на пару, смеялись каждому промаху, кокетливой женской неумелости. Чернявский с Лидой выигрывали, «гусар» бегал за шампанским и коньяком. Когда Оксана в свой черед долго целилась кием, то и дело поправляя сползающее на глаза полотенце, Чернявский шепнул на ухо Слесаренко:

— Так и быть, ложитесь внизу. Постель свежая. Это тебе компенсация за проигрыш.

Они с Оксаной так ни разу и не выиграли. Виктор Александрович по-ребячьи расстроился из-за проигрыша, хотя какая игра — цирк собачий, аттракцион. И еще он не знал, что будет делать, когда забьют последний шар. Что, возьмет Оксану за руку и потащит вниз на глазах у Чернявского с его девкой? Все всё знали — для того и ехали на базу, но не растраченные с годами остатки стыдливости еще кусали душу сквозь алкогольную анестезию.

Выручил Чернявский, как всегда.

— Что-то я взмок, — сказал он. — Пойдем, Виксаныч, хоть ополоснемся. Спасибо за игру, девочки.

Виктор Александрович тоже ощущал на коже липкий пьяный пот и вообще с дороги надо было помыться, сопрел в самолете от выпитого, от неснятого в душном салоне пальто. Женщины стали убирать принесенные наверх бутылки и посуду. Мужчины спустились вниз, в мокрое тепло предбанника.

Слесаренко встал под душ, с радостью ощутил на лбу горячие крепкие струи. Чернявский же, раздевшись донага, с рыком бросился в маленький бассейн для послебанных окунаний, прыгал там и фыркал, рявкая от холода. Через минуту вскарабкался на бортик, сорвал с вешалки чистый халат, завернулся в него, вздрагивая и стуча зубами: «Готов!» — и выскочил из предбанника, швырнув на ходу в Слесаренко валявшейся на лавке мочалкой.

От горячей воды зашумело в ушах, голова закружилась. Виктор Александрович пустил холодную, мгновенно замерз, перехватило дыхание. Он открыл глаза и увидел стоящую в дверях Оксану. Под ее взглядом рефлекторно втянул живот, чувствуя некое облегчение от того, что не снял плавки. Покрутил за спиной вентили, снова пустил горячую воду и сквозь мутную линзу льющейся мимо глаз воды увидел падающий на лавку халат, движение белого тела. Слесаренко снова зажмурился, стоял и ждал, и всё-таки вздрогнул от первого прикосновения.

— Здравствуй, Кся!..

Потом Оксана затащила его в парилку, где била веником. Раскаленный воздух обжигал тело, голова у лежащего Виктора Александровича и вовсе пошла кругом. Он взмолился, тюленем слез с полка, лежал на лавке, задыхаясь.

— А ну, встать! На улицу! На снег! — скомандовала Оксана.

Слесаренко почти на четвереньках выбрался в предбанник, толкнул наружную дверь и вывалился на задний двор. Сразу за маленьким крыльцом начиналась уходящая в черноту нетронутая снежная перина. Задержав дыхание, Виктор Александрович разбежался и упал в сугроб, легко проломив верхнюю подмерзшую корочку. Снег внутри сугроба был еще настоящий, зимний, пуховый и в первое касание показался горячим.