Слой 3

Кротов присел на лежак, потрогал себя ладонью под носом: кровить перестало, только жгло внутри как от паяльника. Сосуды полопались, видно, когда ему делали «слоника» – натянули на голову резиновый мешок противогаза и пережимали гофрированный хобот воздуховода, он ревел внутри и сипел на манер паровоза и думал, что лопнут глаза от натуги, а лопнули сосудики в носу, и он закашлялся и заплевался кровью, забрызгав изнутри противогазные стекла, мучители были внимательны и сразу сдернули резину, Кротова скрутило от немыслимой рези в груди, но он дышал, и это было главное, а потом ему устроили «электрический минет»: подсоединили куда надо провода и с разной скоростью крутили маленький красивый ручной генератор, он так по-детски жужжал, и Кротов закричал и обмочился темным, потому что раньше его били резиной по почкам, и ему заклеили рот широким пластырем, который потом отдирали с лица будто кожу, и Кротов все думал, когда же придет время «рыбки», но «рыбки» не случилось – ребята, наверное, запарились с ним и забыли, а может, имели какой-то установленный свыше предел, ведь Кротова не били по лицу и вообще не наносили заметных глазу повреждений, и это помогало Кротову терпеть и не подписывать «сознанку», что получил с Гаджиева сто тысяч в виде взятки. К тому же прибежавший на рассвете полупьяный взвинченный «полкан» совершил стратегическую ошибку – он показал Кротову убойную, по мнению «полкана», бумагу из окружного УВД, пришедшую по факсу, где поверх распоряжения о мере пресечения было написано в левом углу: «Не возражаю. Слесаренко». Именно с этой бумагой пришло и оформилось в трещавшей по швам голове окончательное решение: пусть бьют и душат, он не подпишет ничего. К тому же за спиной полковника ненадолго появился знакомый майор и кивнул со значением. Оставалось терпеть.

Брюки были мокрые и липкие, он снял их и повесил на уголок соседних пристегнутых нар. Надо было бы снять и трусы, но оставаться совсем голым было омерзительно. Зато рубашка и пиджак совсем не пострадали (его там сразу раздели до пояса), вот только галстук от Готье куда-то задевался в суматохе правосудия, и черт с ним, к тому же Готье голубой, как написано в прессе, вот пусть счастливый мент и носит «тай» от голубого...

Он попытался улечься на крашеных досках отстегнутого лежака, но как ни вертелся, не мог найти положение, хоть чуточку снимающее боль в боках, у поясницы, пока не вспомнил старый разговор с одним знакомым почечником, как тот попал в больницу с обострением, и лег плашмя на живот, потом медленно подтянул колени брюшным прессом, выставив оттопыренный зад к потолку, и его вначале окатило дикой болью, до пота и железного вкуса во рту, а затем отпустило, голову сразу заволокою сладким дремотным туманом, но вскоре боль вернулась, и тогда он припомнил рассказ до конца и принялся кусать и грызть зубами край деревянного настила.

Как ни странно, стоять было легче. Кротов брезгливо засунул ладонь в карман тяжелых брюк и вытащил клозетную заколку, повертел ее перед глазами и вставил кончиком в отверстие замка соседних нар, пошевелил ее там влево-вправо, вынул и немного разогнул, и вставил снова, и снова вынул и согнул конец крючочком, в замке что-то щелкнуло и поддалось, он изменил размер загиба и через минуту, злорадно хихикая, смотрел на открытый замок, висевший на стенном кольце беспомощной и голой дужкой. Он защелкнул его и вновь открыл почти мгновенно уверенным кистевым движением, и снова защелкнул и отомкнул уже с закрытыми глазами, потом решительно и победно глянул на каменную дверь, но там замковая дыра была только снаружи, а изнутри – сплошной железный лист, приваренный уродливыми швами, да он бы ни в жизнь и не справился своей хлипкой заколкой с челюстями мощного запора, но отсутствие дырки оставляло ему шанс предполагать: а вдруг бы справился, вот было бы смешно...

Кротову вскоре наскучила легкость замочного взлома, и он уже приглядывался к другому замку, бессмысленно висевшему в кольце над его освобожденным лежаком он был другой конструкции и обещал приятное сраженье, – как в коридоре послышался нарастающий топот.

Вошел караульный, с ним двое мужчин средних лет в хороших деловых костюмах и ухоженной обуви. Один был лысый, другой с короткой модной стрижкой. Лысый молча посмотрел на Кротова, потом на мокрые штаны и произнес сквозь зубы:

– Вот же суки ментовские!

Караульный засопел и ушел из камеры, оставив дверь открытой.

– Одевайтесь, Кротов, – сказал лысый. – Мы вас забираем.

– Пусть вещи принесут, – промолвил Кротов нетвердым, чужим каким-то голосом.

– Уже несут, – сказал стриженый. – Вы одевайтесь.

– Я эту гадость надевать не стану.