Слой 3

– Вам не мешает... ну, эти съемки, все такое...

– Неудобно бывает – это правда. Но ведь не сами же напросились. С другой стороны, польза есть. Эй! – вдруг громко крикнул Иванов. – Васька, брось! Брось, я тебе сказал! Соседский, – пояснил он, кивнув на песочницу.

– Польза в чем?

– Польза? В чем?... Люди знают теперь, помогают. Как-то... вроде не одни уже.

– А вы кто по профессии?

– Я? Я учитель по труду. А жена из детсада, замдиректора была, диплом имеется.

– И эти все... не ваши?

– Почему же все? Почему не наши? Все теперь наши, сказал Иванов; за время разговора он ни разу не посмотрел на Лузгина. Докурив сигарету, Лузгин потыкал тлеющий чинарик в бетонную ножку скамейки и посмотрел, куда бы выбросить.

Когда Даша рождалась, – донесся голос Иванова, – так резали, и что-то неудачно. Сказали, что больше не будет. А нам очень сына хотелось. Пошли в дом ребенка и взяли.

– Сразу пошли и взяли?

– Да нет же, почему... Думали: а вдруг? Могут же и врачи ошибаться? Раз ошиблись, почему и другой раз не могут? Ждали... Сколько? Четыре года ждали. Потом пошли и взяли. Сразу двух.

– Так это... братья?

– Парни-то? Конечно, братья, по ним же видно. Погодки. Мать одного сдала, через год родила и снова сдала.

– Вы знаете, кто мать?

– Да кто ж ее у нас не знает, эту... мать, прости господи!

– Но здесь же есть настоящей детский дом, и, я слышал, довольно хороший.

– Ну и что?

– Может, шли бы туда и работали. Здесь же тесно и вам, и детям.

Папаша Иванов повернул голову и глянул в глаза Лузги ну.

– Извини, Василия, у тебя у самого дети есть?

– Нет, – сказал Лузгин.

– Оно и видно, – проговорил Иванов с укоризной. – Там – дом сиротский, а у нас – семья. Чуешь разницу?

– Извини, Степаныч, не подумал.

– Да брось ты окурок, вон в кустики брось! Погниет

– удобрение будет... Квартиру бы, конечно, не такую...

– Так почему не требуете? Обратились бы к депутату.

– Я тут сам депутат, – невесело усмехнулся Степаныч. – Сам в комиссии по деньгам заседаю. Нету денег, строим мало... Решение-то есть, года два еще назад подписали. Вот ждем. Дадут, конечно, надо подождать.

Лузгин вдруг вспомнил про бумаги и портфель, оставшийся в машине, и даже испугался: шофер задрых, сопрут озорники! – и уже подтянул было ноги, чтобы встать, как Иванов спросил:

– А сам-то ты, Васильич, бездетный почему? Холостякуешь, что ли?

– Женат. А так... Так получилось.

– Бывает. Извини. С другой стороны, без детей нынче как-то попроще. Ты вот не поймешь...

– Ну почему же?

– Да не поймешь... – Мимо прошли две старухи с авоськами, и Степаныч кивнул им раздельно. – Ты вот как покупаешь – на вес?

– Что – на вес?

– Ну да все, из еды... А мы – штуками. Шесть пряников, двенадцать карамелек, шесть яблоков... Колбасу покупаем – нам восемь кусочков отрежут и свесят; в магазине уже знают и режут хорошо... Ровно режут, без обид каждому. Ну, крупу – там понятно, там сразу на всех.

– Черт возьми! – Лузгин помотал головой. – И зачем вам это надо? Ну ладно, были бы богатые – взяли бы сироток... от щедрот, так сказать, от широты души...

– А где ты это видел? – Степаныч поморщился, и усы встали ежиком. – Где ты видел, чтоб богатые, значит, от широты души... Какой души? Хотя б от широты кармана! Эх, Василия, а еще журналист... Ни хрена ты, брат, жизни не знаешь.

– Ну, не скажи, – обиделся Лузгин. – Я, брат Степаныч, такого навидался – тебе и не снилось.

– Не того ты, значит, навидался. А вот скажи, – Иванов наклонил к нему голову, но глаз не повернул, смотрел на егозню в песочнице. – Ты сам не бедный? Вижу, что не бедный. И нет детей... По медицине?

– Ну, – сказал Лузгин.

– А ты сходи и посмотри, кого бросают, господи! Какие дети! Сердце тает, как в руки возьмешь! Есть же дуры, есть же... прости господи!..

– Не все так просто, Степаныч, – сказал Лузгин. – Жизнь заставит – и бросишь.

– Неправда, – сказал Иванов. И еще раз сказал: Неправда.

Он замолчал и молчал долго, как будто что-то вырешил про Лузгина и тут же потерял к нему внимание. Слева с пробочным звуком откупорилась форточка, детский голос позвал: «Папа, иди, твоя очередь!». Степаныч поднялся, пригладил усы и спросил:

– Идете?

– Лучше здесь посижу, – ответил Лузгин. – Нечего мне там толкаться. Еще близняшек напугаю.

– Не напугаете, – добродушно молвил Иванов. – У нас Машка как увидит чужого, орет страшным голосом, а вы вошли – и ничего.

– Я знаю, – сказал Лузгин. – Дети и собаки меня любят.

– Вот видите! – с непонятной радостью воскликнул Иванов и вошел в подъезд, потом вернулся и сказал: – Вот говоришь: зачем? А ты подумай!

– Хорошо, я подумаю, – ответил Лузгин, но думал совсем про другое.