Сломанная тень

– Поначалу и меня убедила. Мол, сбежал и прячется где-то в тайге. Молиться нам надо, чтобы выжил и вернулся. За три года мы с ней все монастыри объездили. А я-то молодой была, мне с людьми общаться хотелось, а не перед иконами плакать! Потихоньку начала в свет выезжать. Надежда Сафоновна злилась, но поначалу ничего не говорила. А потом меня полюбил Григорий Петрович…

Мария Ивановна опять разрыдалась.

– Не осуждайте меня, Илья Андреевич! Ведь три года прошло. А Гришенька и меня, и Коленьку полюбил…

– Что вы, что вы, Мария Ивановна. Какое я имею право! – смутился Тоннер. – Но свекровь, я так понимаю, вас осудила?

– Да! Хорошо, что не прокляла. Продала в одночасье дом в Петербурге и укатила в имение. Прислала оттуда две строчки. Мол, если не найдется Сергей, все завещает внуку. И семь лет ни слуху ни духу. А вчера вдруг заявилась. Сказала, что по Коленьке соскучилась. Но сегодня, когда Григорий Петрович отбыл на службу, шепнула мне, что получила надежные сведения: Сергей жив. Потому и приехала. Предложила вместе поехать их проверять. Но я отказалась: детей надо было кормить и на прогулку отправлять, и она поехала одна. Вероятно, не подтвердились сведения! Вот сердце и не выдержало!

– Сколько, говорите, прошло лет после исчезновения вашего супруга? – спросил Тоннер.

– Коленьке в январе десять исполнится, значит, десять лет. Ой, а вот и дети!

В гостиную вбежали трое ребятишек:

– Мама, мама, я уточек видела! – прижалась к Марии Ивановне пухленькая девочка лет пяти.

– А я генелала на лошади! Он лысью скакал! – поделился впечатлениями шестилетний карапуз.

– Генелала! – передразнил младшего брата старший. – Не генерала, а полковника!

– Нет, генелала! Месье Дюпле сказал, генелала!

– Много понимает твой Дюпре!

– Дети! Вы не поздоровались с месье доктором! – напомнил им гувернер, тот самый Дюпре.

– Здравствуйте, господин доктор, – хором прокричали Любочка, Сашенька и Коленька.

– Здравствуйте, дети!

– Илья Андлеич, дайте мне, как Любе, сладких полошков! Я гольких больше пить не буду! – заявил доктору Сашенька.

– А мне, пожайлуста, самых горьких, – тут же попросил Коленька. – Правда, что офицеры только горькие пьют? Я когда вырасту, стану офицером!

– И мне горьких! – захныкала Люба. – Я тоже хочу в офицеры.

– Тебя не возьмут! – возразил Сашенька. – Ты девчонка!

– Это сейчас! А когда вырасту, стану мальчишкой! – заявила Любочка.

– Когда выластешь, ты станешь бабой! – опроверг ее Сашенька.

– Это ты станешь бабой! – тут же обиделась девочка.

– Эй, малышня, не ссорьтесь! – покровительственно заявил Коленька и встал между младшими, уже готовыми кинуться в драку.

Тоннер, не отрываясь, смотрел на него. Раньше Коленька, как и остальные дети, казался ему похожим на мать. Белокурые волосы, круглое лицо. Но сегодня Илья Андреевич заметил, что у Марии Ивановны и остальных детей глаза серые, а у мальчика – карие, носы у всех вздернутые, а у него – длинный и тонкий. И Коленькина манера говорить, выставляя вперед руку, показалась Илье Андреевичу знакомой. На кого-то он очень похож! Вспомнить бы, на кого…

– Дети! Мыть руки и в столовую! – приказал месье Дюпре.

– А суп сегодня челепаховый? – уточнил Сашенька у матери.

– Черепаховый! – улыбнулась она.

– Черепаховый из капусты или черепаховый из гороха? – спросил со смешком Коленька.

– Из свеклы!

– Ула! – закричал Сашенька и первый кинулся из комнаты, за ним побежали и остальные.

– Хорошие у вас детишки! – заметил Тоннер.

– Сама не нарадуюсь! – застенчиво улыбнулась Мария Ивановна.

– А Коленька похож на отца?

– Очень! Только Бобиковы все черноволосые, а Коленька – в меня, белобрысик.

– Спасибо за чай!

– Вам спасибо!

– Увы, не за что! Мне безумно жаль, что ничем не смог помочь. А не знаете, к кому Надежда Сафоновна ездила проверять надежные сведения?

– Нет! Но, может, Нил, слуга ее, знает?

Старичка-лакея Тоннер нашел в спальне. Тело уже прикрыли простыней, в изголовье горели свечки.

Нил сначала отнекивался, но когда Илья Андреевич сам назвал имя человека, к которому ездила в это роковое утро Надежда Сафоновна, разрыдался и кивком подтвердил.

Яхонтов жил на Петербургской стороне, в собственном доме, который Шнейдера поразил. Каменный, на высоком фундаменте, двухэтажный, а внутри – и картины, и гобелены, и фарфор горками, мебель вся гамбсовская, а люстра в гостиной из хрусталя.

– Беда, Петр Кузьмич! – с порога огорошил хозяина Шнейдер. – Бродит этот Пушков по дому, где Ухтомцев квартиру снимал, всех расспрашивает, вынюхивает по углам! Сам видел!

– Пущай расспрашивает! – Петр Кузьмич принимал Шнейдера по-домашнему, в золотистом халате из термаламы[58]. – Думаешь, свидетель сыщется? Думаешь, кто-то видел, как барона душили? Думаешь, сидел этот бедолага и ждал, пока Пушков соизволит зайти? Свидетель перво-наперво нам бы вчера рассказал! Ну что дрожишь, пархатенький?

– Так ведь борозда! Я вам вчера показывал. А на теле Ухтомцева порохового ожога не было, значит, не сам застрелился, кто-то пулю ему в голову пустил!