Сломанное сердце

Я подскакиваю в возбуждении, быстро собираюсь и первым делом еду в больницу. С боем прорываюсь через охрану, а потом – через пост медсестры. Она преграждает мне путь и, возмущенно выкатив глаза, шипит и гонит прочь. Даже вчерашний прием с женой не помогает.

– Мне все равно, кто вы ему. Время не приемное! Сейчас же покиньте отделение! Кто-нибудь из врачей увидит…

– Я должна отдать ему вот это, – показываю пакет. – Всё это как раз его врач и велел принести утром.

– Хорошо. Быстро только!

Захожу в его палату чуть ли не на цыпочках, бросаю взгляд на кровать, и опять накатывает такая щемящая боль… Сглатываю ком и судорожно вздыхаю. Бедный мой мальчик… Вчерашние гематомы на лице стали еще страшнее.

Артем спит. Вижу, что он уже переодет в домашнее. Значит, его родители или, может, только отец вчера у него всё-таки побывали.

Я, стараясь не шуметь, не разбудить его, выкладываю на тумбочку ирригатор, бутылки с водой, хлоргекседин, мази, витамины, сок без мякоти – в общем, всё то, что было велено принести. И ещё кладу на тумбочку, под коробку с ирригатором сложенный пополам листочек с его тестом. Тот самый, где он написал мне: Я тебя люблю. И где вчера вечером я приписала рядом: Я тоже тебя люблю…

52. Артём

Из сна выныриваю как из тягучего болота. С трудом и… лучше бы, по ходу, не выныривал, а плавал себе дальше. Но где-то истошно вопит чья-то сигналка.

Тошнит дико, голова раскалывается, в горле пересохло, аж саднит. Всё тело ломит, вообще всё, буквально от ступней до затылка. Но самый ад во рту. Болят абсолютно все зубы и десна, будто их раскурочили. Ещё и вкус крови стоит конкретный. И при этом разомкнуть челюсти, даже немного, невозможно. Языком осторожно ощупываю изнутри распухшие и израненные десна и впивающиеся в них какие-то металлические скобки. Эти железки, видать, и не дают открыть рот. Что за хрень?

Шарю взглядом по голым стенам. И не сразу понимаю, где я. Ясно, что в кровати, только где эта кровать? Точно не дома. Здесь темно и тихо. За окном – вроде как ночь, но с улицы так ярко светят фонари, что всё видно. Потом соображаю, что я в больнице. Пахнет чем-то таким, больничным. И рядом с кроватью возвышается пустая стойка капельницы.

Пытаюсь приподняться, но почти сразу падаю обратно без сил и стону сквозь свой замурованный рот. Что ж такое-то? Какого хрена всё так болит, будто меня «били, колотили, не давали опомниться»*?

И тут же вспоминаю, что меня реально били-колотили. Какие-то упыри на черном гелике. Когда это было? Сегодня? Вчера? Сколько я там проплавал в своем болоте?

Потом внезапно холодею: те упыри ведь хотели похитить Леру. Как она? Что с ней? Вдруг её увезли? А я тут… как бревно беспомощное…

Снова ерзаю, пытаясь встать, и тело за это мне подло мстит, простреливая в бок, в позвоночник и в затылок острой болью.

Потом вдруг с тихим скрипом открывается дверь, и кто-то, крадучись, входит в палату. Потом понимаю – мама. Увидев, что я не сплю, бросается ко мне. Приседает на корточки перед кроватью.

– Тёма, Тёмочка, сыночек, – плачет мама. – Как же так?

Хочу ей сказать, чтобы не плакала, что всё нормально. Подумаешь, помяли бока. Но могу шевелить только губами, и вместо слов вырывается мычание. Ну зашибись!

Мама там, на корточках, дрожит, целует мне руку, лицо её мокрое, а мне неловко до ужаса. И сказать ничего толком не могу, опять мычу. Второй рукой глажу маму по голове, пытаясь хоть так её успокоить.

Потом ещё кто-то заглядывает в палату. Медсестра. Мама сразу поднимается, подходит к ней.

– Уже шесть утра почти, – тихо говорит ей медсестра. – Вы и так всю ночь тут просидели. Езжайте домой, отдохните. Да и мне прилетит, если узнает заведующий, что в отделении посторонние. У нас он строгий. Вам же дежурный врач только до утра разрешил. А в приемные часы приходите.

– Но как Артем? Он в себя вон пришел.

– И хорошо. С вашим парнем всё нормально будет, не переживайте.

– Ладно, я попрощаюсь только.

Медсестра выходит, а мама снова ко мне. Я сдвигаюсь к стене, показывая ей, чтобы присела на край кровати.

– Тёма, ты как себя чувствуешь? Сильно больно?

– Мм, – качаю головой, типа, нет. И пытаюсь спросить про Леру. – Леа… эээ… ммм

Я бы сам себя не понял, но мама на удивление понимает.

– Лера?

– Угу, – киваю я.

– Это она вечером Эдику позвонила, рассказала про тебя… Мы с ним и с Ксюшей вечером приехали. Но разрешили остаться только мне, Эдик договорился. И вот хоть палату для тебя отдельную выбил. Потом они с Ксюшей уехали. Да и где бы мы тут все были. Но он очень за тебя волнуется.

– Угу. А оа… каф? Леа каф?

Мама пожимает плечами.

– А что она? Нормально всё с ней. Сообщила нам и всё. Домой к себе поехала, как я поняла.

Ну и слава богу. Медсестра снова заглядывает в палату и что-то бурчит.

– Сейчас-сейчас, – отвечает ей мама. Потом наклоняется ко мне, целует и шепчет: – Поправляйся, сыночек. Мы днем к тебе приедем. Что-нибудь хочешь? Привезти тебе что-нибудь?

– Мм, – качаю я головой.