Сломанное сердце

После того, как уходит мама, в коридоре, слышу, начинается суета. Везде зажигается свет, слышатся шаги, голоса, лязганье, хлопанье. Я в очередной раз пытаюсь встать и, хоть и через силу, у меня получается ну во всяком случае сесть.

К семи утра я уже, держась за стеночку, доползаю сам до уборной. На самом деле не такой уж это и подвиг, учитывая, что туалет в палате. Но эти пять метров кажутся мне чуть ли не восхождением на Эльбрус. Над умывальником висит зеркало. Я ловлю свое отражение и ужасаюсь. Рожа как у бомжа, ей-богу. Отекшая вся, под глазами чернильные фонари. Размыкаю губы, а на зубах какая-то дикая конструкция. Прямо Ганнибал Лектор. Ещё и вокруг рта засохшая кровь, как будто точно уже кого-то съел. Умываюсь, но попить не получается никак.

Завтрак мне приносят в палату. Ну какой завтрак? Только кружку какао с трубочкой. Я его, конечно, выпиваю, точнее, треть от силы. Всё остальное проливаю на себя. Хорошо хоть родители принесли мне запасную футболку.

Тут с обходом приходит врач. Слава богу, мужик. Перед женщиной было бы стремно.

Смотрит снимки, щупает меня. Осчастливливает в итоге, что эти скобы во рту у меня на три или даже четыре недели. Я ему опять мычу, но уже, кстати, внятнее, чем сразу. Он, по крайней мере, отвечает в тему:

– Дней десять придется побыть в больнице. Броди поменьше. Больше спи. Скорее поправишься. А пить ещё приноровишься. Это ты с непривычки. И к шине привыкнешь через пару дней. Есть? Ну, никак. Только бульоны. И обязательно после каждого приема пищи, ну, в смысле жидкости, полощи рот каким-нибудь антисептиком типа хлоргексидина. Ну и ирригатор пусть тебе купят поскорее.

Я слушаю его и думаю: капец, как жить-то?

Но порефлексировать вволю мне не дает какой-то мужик. То есть следак. Проходит в палату с папочкой. Сует мне снимки. Как я понимаю тех упырей, что напали на Леру, ну и меня отмудохали. Спрашивает, они, не они? Киваю, они. Сует мне ручку бумагу подписать. А потом сообщает:

– Вчера ночью их задержали.

Я мычу со всех сил, спрашиваю про Леру, но он нихрена не понимает.

После его ухода снова появляется медсестра, делает мне кучу уколов, и затем я вырубаюсь.

Просыпаюсь уже далеко после обеда. И вздрагиваю от неожиданности – у кровати на стуле сидит Ленка Свиридова. Она-то как тут оказалась? И нахрена? Сказать ничего не могу, мычать не хочу, поэтому только хмурюсь и отвожу взгляд в сторону. Пожалуйста, пусть она свалит!

– Тём, – всхлипывает она. – Мне как твоя мама сказала, что тебя страшно избили… я сразу сюда… но меня не пускали до четырех. Как я только не умоляла. И просила, и плакала. Вот сейчас только пустили, бюрократы! Ой, ладно, что я о себе. Ты-то как? Я так за тебя боялась. Сильно болит? Как же так получилось? Не отвечай! Мне твоя мама сказала, что у тебя сломана челюсть. Ты лежи, не разговаривай… Что тебе принести?

Я закрываю глаза. Не хочу ее видеть. Она еще какое-то время сидит, причитает, но потом уходит. Может, я и зря с ней так грубо и небрежно. Она, конечно, та еще стерва, но вон сколько всего принесла. И этот непонятный прибор, и антисептики, и ещё какие-то коробочки. Это точно не мама – она уходила, всего этого не было. Значит, Ленка.

Дотягиваюсь до тумбочки, беру самую большую коробку. Верчу в руках, разглядываю, пытаюсь понять, что это за устройство такое. Ирригатор. Потом убираю коробку в тумбочку. Ну и всё остальное туда же.

Вскоре после Ленки приходят все вместе мама, папа и Ксюшка. Она смотрит на меня круглыми глазами и вдруг начинает плакать. А потом и вовсе ревет белугой, падает мне на грудь, приговаривая:

– Ты же не умрешь? Ты же поправишься?

Мама ее оттаскивает.

– Доча, Тёме больно! Конечно, он поправится!

Перед уходом Ксюшка достает из своего рюкзака рисунок. Четыре человечка на лужайке. И все подписаны: я, мама, папа, Тёма.

– Это тебе, – всхлипывает она.

Я просовываю её рисунок под провод на стене, чтобы висела как картина. Ксюша сразу довольно улыбается.

Я вообще моим рад, конечно, но почему-то устаю от шума и суеты. Да и вообще столько визитов за день, я к такому не привык. Начинает трещать голова и тошнота опять накатывает. У меня, наверное, что-то такое отражается в лице, потому что мама сразу просекает:

– Всё, Тёма устал. Ему надо отдыхать. Мы его утомили. Тёмочка, ты спи. Мы завтра придем.

Мама уводит Ксюшку, но отец на миг задерживается. Спрашивает вдруг тихо:

– Ну что, боец? Приходила она к тебе? Пантера твоя.

Я на него смотрю мрачно и думаю: ну ты чего? Ну нахрена ты-то мне душу бередишь? Ты же знаешь, как никто, как мне из-за нее хреново. И с чего ей ко мне приходить? Она сто раз сказала, что я ей никто, звать меня никак и видеть меня не желает.

– Ну ладно, придет еще, – подмигивает ободряюще отец и уходит.

– Угу, – мычу ему вслед угрюмо. Прибежит.

Но наконец-то тихо. Однако не успеваю я и глаз сомкнуть, как в палату врывается медсестра. Опять уколы. Но сейчас их хотя бы меньше, чем днём.

– Чего недовольный такой? Жена-то твоя приходила?

Я даже не отвечаю на её глупости. Переворачиваюсь с кислой миной на живот, заголяю зад.