Сломанный клинок

Здесь он провел неделю. Клерков пуганул, насколько это отродье Сатаны вообще можно пугать, что само по себе сомнительно, ибо известно, что от долгого общения с перьями и пергаменом человеческая душа усыхает до размеров чернильного орешка и воздействовать на нее обычными способами чрезвычайно трудно. Беседуя же со своими актуариями, ^[12]Пикиньи сам перестал что-либо соображать и потерял всякую надежду разобраться в делах вверенного ему графства. Талья, ^[13]насколько он понял, вообще не собиралась, виды на урожай — хотя жатва уже закончилась — были туманны; как ни пытался он выяснить, сколько же, в конце концов, пшеницы собрано в этом году, это оставалось тайной. В утешение ему подсунули смазливую бабенку, и губернатор отдыхал душою хотя бы по вечерам. Дама Луизон, впрочем, тоже оказалась пройдохой — выманила у него два золотых экю, а за что? В Моранвиле он даром имел бы то же самое, нисколько не хуже. Мессир Гийом почувствовал приступ тоски по дому.

Люди его тоже томились в скучном провинциальном Аррасе — после Парижа здесь было не разгуляться. Губернатору принесли жалобу, что двое его арбалетчиков, а именно Пьер Пузан и Жакен Рваная Морда, учинили некое буйство в непотребном доме, после чего орали на всю рыночную площадь, что скоро-де они вызволят из темницы Карла Наварру, — уж он-то наведет порядок в королевстве, он-то разберется, кто добрый француз, а кто прихвостень злых годонов. ^[14]Слушая доклад бальи, ^[15]мессир Гийом подавил улыбку: ответить на этот вопрос Карлу д’Эврё было бы не так просто даже в отношении самого себя…

Он вызвал Морду и Пузана и, пригрозив повесить обоих за ноги, если не научатся держать язык за зубами, велел готовить лошадей и припасы в дорогу — пора было возвращаться в Моранвиль. Но в тот же день, поздно вечером, к нему прибыл гонец с приглашением от монсеньора Ле Кока.

Епископский дворец в Лаоне, расположенный рядом с собором (одним из прекраснейших в христианском мире и послужившим образцом для Жана де Шеля, зодчего собора Богоматери в Париже), был еще недостроен. В уже отделанных покоях пахло свежей штукатуркой, через раскрытые по случаю жаркой погоды окна доносились хрипение пил и ритмичный перестук каменотесов. Шум отвлекал Пикиньи, мешал сосредоточиться и обдумать то, что он только что услышал. А обдумать это нужно было очень хорошо.

— Почему, собственно, вы считаете, что Донати может симпатизировать Наварре? — спросил он.

— Не Наварре, — поправил Ле Кок. — Донати симпатизирует тому, что, как ему кажется, стоит за Наваррой. Городам, сын мой. Не забудьте, Донати — флорентиец… К тому же, насколько я мог понять, воспитанный на еретических писаниях Марсилия Падуанского. Вам не попадала в руки книжка, именуемая «Defensor Pacis»? ^[16]Там проводится мысль, что народ имеет якобы право избирать своих правителей и утверждать — или отвергать — издаваемые ими законы. Государство, по Марсилию, это как бы результат договора между народом и государем…

— Безумная мысль, — пожал плечами Пикиньи.

— Привлекательная, согласитесь. И именно поэтому опасная, — добавил епископ, перебирая четки. — Однако не будем сейчас вспоминать заблуждения еретика, который, благодарение Господу, уже пятнадцать лет как горит в аду. Я просто хотел объяснить вам симпатии молодого Донати. В Париже он встречался с нашим добрым старшиной, и тот, надо полагать, поделился с ним своими мыслями относительно… «короля народной милостью». Донати не был бы сыном безбожной и нечестивой Флоренции, если бы не заинтересовался таким планом. Разумеется, он может остаться лишь заинтересованным наблюдателем… Банкиры — народ хитрый, и симпатии симпатиями, а дело делом; хотя он весьма богат — а мне говорили, что Донати не уступает компаниям Барди или Толомеи, — он может не захотеть вложить в наши дела ни одного лиара. Но может и захотеть! Это уж, сын мой, зависит от нас — помочь ему… сделать выбор.

— От нас?

— Я бы выразился точнее: от вас, мессир. Пикиньи выразил на лице еще большее удивление:

— Объяснитесь, ваше преосвященство.

— Нет ничего проще! Вы славитесь обходительностью, вы умеете убеждать людей, у вас в Моранвиле прекрасные охотничьи угодья, наконец, у вас есть дочь, которая могла бы затмить многих прославленных красавиц при любом дворе…

— Этого еще не хватало! При чем тут она?

— Дамуазель Аэлис поможет вам уговорить Донати… если сами не сумеете это сделать. Не забывайте, он южанин, человек пылких страстей, такие люди легко поддаются соблазнам мира сего…

Пикиньи побагровел.

— Вы что же, мессир епископ, — не сразу выговорил он сдавленным голосом, — хотите, чтобы я уложил свою дочь в постель грязного менялы ради этого займа?! Клянусь терниями, вы храбрый человек, Робер Ле Кок!