Сломанный клинок

Аэлис задумчиво взглянула на него и на этот раз не рассердилась. Она вдруг подумала о Робере. Что ж, если говорить по совести, это будет справедливо. Разве Робер не лучше иного рыцаря? Так почему же ему не занять положения, которого он по праву достоин? И, представив себе своего друга в славе и почете, она радостно улыбнулась.

Франческо с интересом наблюдал за ней.

— Вы согласны со мной, не так ли?

Аэлис покраснела:

— Да. Я подумала, что, в общем-то, Бог сотворил всех людей одинаковыми, а раз так, то почему бы и не измениться порядку вещей? Если это, как вы сказали за обедом, послужит к улучшению рода человеческого…

— Мадонна, вы не только прекрасны, вы еще и наделены тонким умом и благородным сердцем!

Аэлис совсем смутилась, не понимая, всерьез он говорит или насмешничает.

— Что вы, мессир, в том нет моей заслуги, наставник тоже не раз внушал мне подобные мысли.

— Вот это удивительно, — сказал Франческо. — Падре капеллан, насколько я мог заметить, моих мыслей не разделяет.

— Не капеллан, нет… я говорю об отце Мореле. Он учил меня еще до того, как появился мэтр Филипп. Так вот, он тоже говорил, что души приходят в мир равными, это уж просто случайность — как в кости, понимаете: одному выпадет родиться на соломе, а другому — под бархатным балдахином, и тут нечем гордиться. Он даже больше говорил: кому больше дано, с того больше спросится, и, значит, со знатных спрос будет строже.

— Скорее всего, — подтвердил Франческо.

— Но тогда это страшно, — прошептала Аэлис, глядя в окно. — А действительно ли правда то, что написал мессир… Дант, да? Ну, насчет грешников — помните, вы читали…

— К чему бы ему было лгать? Мой отец видел его за год до смерти, в Равенне, он мне не раз рассказывал об этой встрече — настолько врезался ему в память образ поэта; лицо его, говорил отец, было темное, словно обожжено нездешним пламенем.

Аэлис, слушавшая с приоткрытым ртом, торопливо перекрестилась:

— Значит, он и в самом деле там побывал…

— Скорее всего.

— Miserere Domine…[43] — прошептала Аэлис, быстро сложив перед лицом ладони, и снова перекрестилась. — А вы… не могли бы почитать что-нибудь еще?

— Из Алигьери?

— Да, вот помните — как они вдвоем сидели над книгой и…

— О, про это не стоит. К чему вам слушать такие печальные истории? Поверьте, любовь не всегда кончается бедой, в ней больше света, чем мрака. Если вам угодно послушать хорошие стихи, я почитаю вам другого поэта — не столь знаменитого, как божественный Алигьери, но и не столь жестокого. Он живет в наше время, и его стихи ближе нашей душе, они передают наши собственные мысли и желания.

— Я охотно послушаю их, мессир.

— Только позвольте мне сначала прочитать по-итальянски, чтобы вы услышали всю красоту звучания на родном языке, а потом прочитаю перевод, который я сам сделал в меру своих скромных возможностей.

Франческо помолчал, прикрыв глаза, и стал читать — негромко, чуть нараспев:

Vergognando talor ch’ancor si taccia,
Donna, per me vostra bellezza in rima,
Ricorro al tempo ch’i’ vi vidi prima,
Tal che null’altra fia mai che mi piaccia.

— И правда, звучит красиво, — сказала Аэлис, когда он замолчал. — Совсем как музыка, и мне уже не терпится узнать, что там говорится.

— То, что давно должен был бы сказать вам я, — негромко отозвался Франческо, глядя ей в глаза. — Поэт говорит:

Мне стыдно иногда, что до сих пор
Я ваших чар стихами не приветил,
Хотя со дня, как вас впервые встретил,
Прекрасней никого не видел взор…

Аэлис растерялась, не понимая, действительно ли это чьи-то стихи, или вконец осмелевший меняла позволил себе открыться столь лукавым образом в своих собственных чувствах; и что теперь делать ей — проявить презрение к дерзкому простолюдину или разгневаться, как положено знатной даме? Но гнева она не испытывала, презрения тоже, вместо этого почувствовала, что неудержимо краснеет.

— Или вот еще, — как ни в чем не бывало продолжал Франческо, — для начала я тоже прочту по-итальянски, а потом перевод.

S’amor non è, che dunque è quel ch’io sento?
 Ma s’egli è amor, perdio, che cosa et quale?
 Se bona, onde l’effecto aspro mortale?
 Se ria, onde sí dolce ogni tormento?

Любовь ли это или что иное?
И что же это, ежели Любовь?
Коль в ней добро — что цепенеет кровь?
А если зло — в чем действие благое?

[44]

— Оцените, мадонна, как тонко сумел поэт передать противоречивые чувства, порождаемые любовью… Не правда ли, именно так она и начинается?

Аэлис подняла голову и надменно, почти враждебно посмотрела ему в глаза.