Сарыбай-соколятник поддакивал Тенирберди, чтобы не обидеть старика. Сам он, мирза-охотник, выпускает своего беркута на любую дичь, когда и где захочет, живет весело, сытно и свободно, а на бедняков, сеющих по долинам ячмень, смотрит сверху вниз, неинтересна ему вся эта суета. «Нашу долю аллах щедро рассыпал по горам», — эта нехитрая мысль составляет основу его жизни. Беспечный, беззаботный, словно сытый ребенок, соколятник сидел и поигрывал бахромой на серебряной рукоятке камчи.
— Решил навестить вас, Тенирберди-аке, долгих лет жизни вам.
— Бог благословит тебя, мой Сары.
— Неприлично приходить с пустыми руками… — Са-рыбай вытащил из расшитой охотничьей сумки шкуру рыси. — Вот вам на шапку.
Тенирберди так обрадовался, что не сразу смог протянуть руку за подарком, и радость его была приятна охотнику.
— Охотился по первой пороше, мех — как серебро. Примите этот скромный подарок за дорогой и носите на здоровье, Тенирберди-аке.
Тенирберди не по-стариковски ловко поднялся на ноги, встряхнул мех, держа шкуру за морду. Хвост рыси мел по земле, прекрасный мех играл на солнце серебристым блеском.
— Хороша! — просиял Тенирберди. — На шапку многовато… да… шкурка большая… Выйдет на шубу воротник. А с шапкой можно и повременить.
— Ладно, Тенирберди-аке, на шапку пойдет черно-бурая лиса!
— Спасибо тебе, соколятник!
Тенирберди развязал бурдюк с кумысом. Соскучившийся по обстоятельной беседе старик не отпускал Са-рыбая до самого захода солнца.
Наконец охотник решительно встал с места.
— Мне пора, Тенирберди-аке. Повидались, потолковали, что может быть лучше для человека.
Тенирберди уговаривал:
— Сары мой, куда ты? Отведал только нашего плохонького кумыса, как же так? Дом наш недалеко…
— Спасибо. Я не раз гостил у вас. Живы будем, еще повидаемся, Тенирберди-аке.
Тенирберди снова показал в улыбке беззубые десны.
— Ну ладно, Сары мой, — сказал он, вежливо подсаживая гостя в седло, — спасибо, что помнишь старика. Бог тебя наградит за то, что ты меня уважил.
Удерживая коня за повод, он продолжал:
— Ты уезжаешь от меня с пустыми руками. Хлеб, видишь, не поспел… Ну, конь под тобой, приезжай еще раз, когда будет урожай. Увезешь ячменя коню на корм и проса себе на бозо[3]
. Погреешь зимой живот. Доброго пути, Сары мои!— Будьте здоровы! — тронув коня, отвечал Сарыбай. — До свидания, Тенирберди-аке.
Тенирберди крикнул ему вслед, чтобы подтвердить свое обещание:
— Приезжай, Сары, обязательно приезжай, не забудь!
Долго стоял потом старик под деревом, глядя на свисающий с ветки подарок охотника и слегка дотрагиваясь ладонью до легкого, пушистого меха. На такой подарок надо ответить подарком, не менее ценным. Так велит обычай. Уважили тебя — уважь и ты. Кто дарит первым, тем самым дает знать, что желает нечто получить в подарок именно от этого человека. Почти меновая торговля, закрепленная многовековой традицией. Тенирберди решил отдать Сарыбаю вьюк проса — соколятник должен остаться доволен.
Солнце гасло, прячась за горы. На зеленую долину опускался прохладный вечер.
Отряд из пятисот джигитов, днем и ночью настегивая коней, уходил все дальше от поля битвы, от неумолимо настигающих пуль, от смятения, от непонятной и потому страшной силы, которая в решающий момент лишила войско главнокомандующего. Уходил к родным кочевьям, туда, где остались престарелые родители, любимые жены и дети. Каждый всадник охвачен был тревогой и спешил, — так спешит беркут, заметив подбирающегося к гнезду охотника. Вдали уже маячили знакомые горы с белыми вершинами, будто матери, повязавшие на головы белые платки и вышедшие сыновьям навстречу. С новой силой вспыхнула у джигитов тоска по отчему краю при виде этих гор, с новой силой погнали они коней. Рубахи у всадников прилипали к телу, онемели согнутые ноги. Кони исхудали, шерсть у них не просыхала от пота. На рассвете седьмого дня доскакали джигиты до предгорий, где встретились им первые стойбища, — пустые, оставленные людьми.
Темнела холодная зола в яме-очаге. Торчал неподалеку врытый в землю кол. По вытоптанной скотом земле, подымая легкую пыль, шурша пожелтевшей травой, дул, что-то отыскивал порывистый ветерок. В сае [4]
журчал родник; летала над ним с пронзительным чекотаньем беспокойная, вертлявая сорока. Трепеща пестрыми крыльями, она то и дело ныряла в густые заросли. И больше ни единого живого существа.Жители откочевали выше в горы, на пастбища. Но даже давно брошенная, опустевшая стоянка успокоила джигитов. Только теперь почувствовали они тяжелую усталость, расседлали коней, стреножили их и пустили на траву. Сами же растянулись на земле и, подложив седла под головы, заснули таким крепким сном, каким можно спать, наверное, только на родном месте…