Сломленные

Кхм. Не совсем. Ну, они хотя бы выбрали подходящий город, пусть это немного и смахивает на шутку. Это не совсем Руанда или Гаити, или любое другое место, куда Оливия Элизабет Миддлтон изначально собиралась отправиться с намерением сохранить мир. Но, когда твои родители знают кого-то, кто знает того, кто знает всех, ты лучше отправишься к тому, кто нуждается в помощи поближе к дому. Например, в Бар-Харбор, штат Мэн.

В чём творить-добро мотивация? Абсолютная ерунда. Кому как не мне это знать.

Смотрите, Я, Оливия Элизабет Миддлтон: бросила НЙУ, скоро стану президентом Middle-of-Nowhere.

И позвольте Вам сказать, что мои причины не имеют ничего общего с благотворительностью. Я не хорошая. Даже близко нет. И, конечно, я не заслуживаю долбанной вечеринки за то, что сделала.

Но я Миддлтон. Как раз вечеринками мы и занимаемся. И сейчас я считаю себя чертовски везучей, ведь мне удалось уговорить свою мать, ледяное воплощение Мать Терезы.

Вот только жаль, что это было шуткой.

Итак, вот она я, одетая в новенькое коктейльное платье от Версачи, пытаюсь заставить поверить всех в то, что меня укусил филантропский жук, как раз в выпускном году университета.

И как же угнетает что, кажется, все готовы это проглотить. Хорошая работа, Лив! Так гордимся тобой, Оливия. Прекрасная от и до.

Ужас.

Видимо, только моя лучшая подруга не купилась на это:

— Ты же не серьёзно, Лив. В смысле, где ты будешь осветлять свои волосы в Мэне?

Какая-то часть глубоко внутри меня хотела накричать на старую подругу, упрашивая её перестать быть такой поверхностной. Но другая часть, — та, с которой я знакома ближе, — умирала от желания схватить её за плечи и устроить «О-Боже-мой-я-знаю!» встряску. Потому что, честно говоря, я провела много времени в мыслях о том, как, находясь в Мэне, препятствовать возвращению своим волосам их естественного грязного цвета, говоря «прощай» светло-медовому.

У меня и у Беллы Каллинэйн был один и тот же парикмахер с тех пор, как наши матери решили, что мы уже достаточно взрослые, чтобы узнать о мелировании. Нам было по тринадцать. Но неразлучными мы стали задолго до этого. Она была милой брюнеткой в контраст мне, классной блондинке, все двенадцать лет обучения в частной школе. Белла учила меня подкрутке моей юбки-пледа ровно настолько, чтобы быть привлекающей, но не вызывающей, в то время как я обеспечивала ей алиби, когда Тодд Айкин на выпускном вечере уговорил её позабыть о лавандовом платье от кутюр. Даже когда Белла уехала в Фордхэм, а я в Нью-Йоркский университет, мы договорились, что будем видеться хотя бы пару раз в месяц. И до сих пор так и делали.

А когда пару месяцев назад я обрушила на неё прочь-в-Мэн бомбу, она ответила мне, что будет моим другом, несмотря ни на что (несмотря ни на что, конечно, будет довольно значительным фактом, учитывая, что я не окончу свой последний год, выкинув в трубу три года отработки диплома).

Но в глубине души мы обе знаем, что всё изменилось. Телефонные звонки нее сравнятся с винными ночами по средам. И даже когда мы снова увидимся, у нас не останется ничего общего. Белла будет по колено в учёбе на юрфаке, выбирая между самыми лучшими юридическими школами, пока я, военный врач, буду мотаться туда-сюда на физиотерапии и уговаривать поесть раздельный гороховый суп, или что бы то ни было, раздражительных пожилых людей.

— Я вернусь домой на День Благодарения, — отвечаю я на ужас Беллы, вызванный кризисом моих волос. — Тогда и запишусь.

Моя лучшая подруга кривит глянцевые губы и делает глоток шампанского Теттенже (прим.: «Taittinger») — крошечный, ведь в шампанском есть углеводы, а Белла живёт в страхе, что её фигура «песочные часы» обретёт шероховатости до того, как она успеет пройти в подвенечном платье второго размера.

— Значит, три с лишним месяца, — заключает она, оглядев мои волосы. — Твои концы смогут это пережить, если не будешь пользоваться утюжком, а корни… уф.

— Может, я смогу носить сумку на голове, — отвечаю я, делая глоток своего шампанского. Больший, чем позволила себе Белла, ведь я, в отличие от моей соблазнительной подруги, более стройного (поясняю: с плоской грудью) типа, и если генетика моих родителей проявится, моя фигура жерди, скорее всего, переживет мои зубы.

Способность законно пить на частых социальных сборах моих родителей является в значительной степени единственной хорошей новостью, когда становишься старше. Подозреваю, это одна из причин разрешения распития с двадцати одного года. Будто какой-то мудрый человек знал, что алкоголь станет де-е-ействиительно полезным на этом этапе вашей жизни. Мне почти двадцать два, и видит Бог, раз или два выпивка меня выручала. Особенно в прошлом году.

— Ты ни за что не догадаешься, кто осмелился показаться, — бормочет мне на ухо моя подруга Андреа. — И он привел её.