Сломленные (ЛП)

Я замираю, выжидая. Обычная вежливость требует, чтобы он развернулся. Но он не поворачивается. Я сдвигаюсь в сторону, однако он сдвигается вместе со мной, продолжая держаться ко мне спиной.

Серьёзно? Это уже несерьёзно.

Я перехожу на другую сторону, и он снова передвигается.

— Может, когда закончим, мы сможем поиграть в «Спуски и Лесенки» и «Страну Сладостей», — говорю я ласково, впиваясь взглядом в его спину. — Если, конечно, они не превышают степень твоей зрелости.

— Они отлично подойдут, — подхватывает он столь же приятным тоном. — Мне не нужны рабочие ноги, чтобы играть в настольные игры.

Я чувствую укол жалости. Быть может, я слишком строга с ним. Вот, а теперь мне нужно вспомнить, зачем я здесь. Мне необходимо помочь ему, ведь только так я могу начать исправляться. Только так я смогу доказать себе, что не являюсь каким-то монстром.

Моя рука оказывается на его локте, прежде чем я успеваю понять, что начала двигаться, и понимаю, что он совсем не ожидал прикосновения, потому что, несмотря на то, что он напрягся, мне удаётся повернуть его лицом к себе. Не до конца, но и этого достаточно. Я подавляю вздох, но с трудом.

Меня предупреждали, что Пол Лэнгдон был искалечен. Я была к этому готова. Но во всех наших электронных переписках Гарри Лэнгдон, видно, забыл упомянуть рваные шрамы, сбегающие по правой стороне лица его сына.

Теперь-то всё приобрело беспощадный смысл: почему он прятался в тени, причины враждебности и горечь, волнами исходящая от него.

Он с проклятьем отшвыривает мою руку, и я рассчитываю, что он отвернётся от меня. Возможно, даже оттолкнёт.

Но вместо этого он полностью поворачивается ко мне лицом, позволяя мне увидеть его лоб, и при этом глаза его ничего не выдают, даже настороженность, что практически разбивает мне сердце. Возникает ощущение, будто то, что я на самом деле вижу его, отключает его человеческую сторону.

Мы несколько секунд пялимся друг на друга, едва освещённые последними лучами дневного света, проникающего через окно. Его ожесточённые глаза светло-голубого, почти серого, цвета, особенно в обрамлении густых ресниц. Волосы слишком коротки, чтобы точно различить цвет, но можно предположить, что это что-то среднее между блондом и коричневым.

В конце концов, мои глаза опускаются на его шрамы. Сейчас, когда я подготовлена, они не кажутся мне такими ужасными, какими представлялись поначалу. Три рельефные линии спускаются вниз по правой стороне его лица, самая короткая проходит чуть ниже брови до верхней части скулы, словно это — чем бы это ни было — промахнулось, нацелившись на его глаз. Второй, длиннее, спускается от волос вблизи виска к середине его щеки. Последний, самый длинный и уродливый, пересекает два других, будто сбегая от уголка его глаза и останавливаясь недалеко от губы. Напрямую линии не повредили его губы, но, вполне возможно, его рот точно также изуродован, потому что я не сомневаюсь, что в последний раз он пользовался им для улыбки очень и очень давно.

В конце концов, наконец, я позволяю себе встретиться с его глазами. Мой желудок слегка вздрагивает, когда его взгляд останавливается на мне. Он поднимает брови, будто бы говоря: «И?». Становится ясно, что раньше он уже попадал под этот испытующий взгляд и знает, чего следует ожидать.

Наверное, в основном люди стараются притвориться, что всё в порядке. Некоторые как-то выражают жалость — может, даже задают деликатные вопросы, движимые искажённым идиотским представлением, будто бы он захочет поговорить об этом с кем-то, кого вообще не знает. А некоторые в ужасе сбегают.

Мне не хочется быть частью какой-то из этих групп. Мне хочется, чтобы Пол Лэнгдон видел, что я другая.

Поэтому я делаю немыслимое. Находясь в самом настоящем, неподдельном ужасе и с каким-то странным предчувствием, что это должно быть сделано.

Я молча опускаю голову, снова завозившись с кошельком.

— Булава тебя не защитит, — говорит он с издёвкой.

Я не обращаю на него внимания, продолжая задуманное, и вытаскиваю из кошелька двадцатку.

— Что это? — спрашивает он, глядя на банкноту в моей протянутой руке. Я чувствую странный прилив победы из-за растерянности на его лице. Всего на мгновение я одерживаю верх.

С лёгкой печалью, я качаю головой:

— Доллара в шляпе недостаточно. Тебе надо серьёзно задуматься о надбавке за первое впечатление. Двадцатка, как минимум.

Между нами повисает тишина, хотя выражение его лица не меняется.

Во рту у меня пересыхает, пока он изучает меня. Это рискованный шаг, и я это знаю. С кем-то другим — с кем угодно — это было бы нестерпимо жестоко. И ещё у меня почему-то закрадываются подозрения, что такого рода подтверждение о наличии шрамов на лице — именно то, чего страстно желает Пол Лэнгдон.

А потом он с удушливым рыком ударяет меня по руке, но ни один из нас не наблюдает за тем, как купюра парит навстречу полу.

Упс. Значит, возможно, я ошибаюсь. Может, он вовсе и не знает, что страстно этого желает.