Слониха-пациентка

Отец и сын, теперь уже с торжественными лицами, перекинулись парой фраз непонятно о чем на итальянском. Теперь, когда отец в одно мгновение начисто забыл английский, сын изобразил шикарную улыбку полумесяцем и сказал:

— Папа говорит, что Луиджи из зоопарка.

— Правда? Из какого зоопарка? Он там родился?

— Да, он из зоопарка.

— Из итальянского зоопарка?

— Хм… Директор зоопарка знает, как хорошо мы смотрим за животными. Пять… этих, как это называется… поколений нашей семьи работают в цирке. Каждый знает, как хорошо мы смотрим за животными. Можно сказать, животные у нас в крови. Capisce? Понимаете?

Папаша бодро кивнул и что-то пробормотал, прижав руку к сердцу, как президент США при подъеме национального флага. Как я понял, они не собирались назвать мне зоопарк. Было ясно как Божий день, что «зоопарк» — чистейшая фикция. «Ладно, давайте еще немного поиграем в эту игру, — подумал я. — Ну хорошо, допустим, его не привезли контрабандой детенышем после того, как его родители погибли от рук браконьеров».

— Сколько ему теперь лет? — спросил я.

— Шесть лет, доктор, — ответил папаша, к которому внезапно вернулось владение английским. — Нет на свете гориллы счастливее и здоровее, чем эта. Она для нас как член семьи! Член семьи Пальмони! — Теперь уже оба моих собеседника сияли улыбками в виде полумесяца.

— А сколько ему было, когда вы приобрели его?

— Шесть месяцев, — сказал папаша.

— Два года, — одновременно с ним выпалил сын.

От такого конфуза их улыбки мигом потускнели, и они раздраженно обменялись любезностями на итальянском.

— А почему зоопарк не пожелал оставить его у себя? — продолжил я.

Похоже, запас познаний папаши в английском языке иссяк окончательно.

— No capisco, dottore^[37], — сказал он, качая головой.

— Мой отец говорит: как жаль, что вы не владеете итальянским, доктор. А то бы он рассказал вам, как хорошо он ухаживает за животными. Как до него это делали отец, дед и прадед.

Папаша встал.

— Andiamo^[38], — сказал отец, забирая у меня недопитую чашку кофе.

— Пошли к Луиджи, — сказал сын. — Мы рады, что вы приехали посмотреть его, dottore.

Мы отправились к цирковому фургону, окрашенному в серый цвет. Поднявшись по деревянным ступенькам, Пальмони-младший вставил ключ в стальную дверь, и оттуда немедленно вырвалась какофония звуков, как из преисподней. Я мигом оглох от лязга металла, сотрясавших фургон ударов и хора пронзительных криков. Создавалось впечатление, будто за дверью находится кузница Вулкана, куда забрели сто чертей и одна ведьма. Пальмони-младший поколебался, прежде чем решился отворить дверь, и обратился ко мне, скорчив гримасу.

— Когда мы войдем туда, доктор, — крикнул он, пытаясь пересилить весь этот шум и гам, — прижимайтесь к стенке фургона, чтобы они вас не достали. У них длинные руки.

Дверь распахнулась, и юноша вошел. За ним шагнул я, цепочку замкнул отец. Шум стоял невообразимый. Уши у меня дико разнылись, и, как только дверь захлопнулась, я тут же прижался к ней. У меня засосало под ложечкой, когда к моему животу потянулись грубые черные пальцы, не доставая всего каких-то миллиметров. Мы двинулись по узкому коридору мимо двух рядов маленьких железных клеток, одного над другим. Прутья клеток были толще и шире, чем промежутки между ними, и сквозь эти промежутки тянулся лес черных волосатых рук, хватавших воздух. В каждой клетке сидело по шимпанзе. В противоположном конце коридора, за дверью из могучих прутьев, находилась крохотулешная комнатка, примерно в шесть квадратных футов. В ней сидел, колотя кулаками пол, самец гориллы шести-семи лет. Он поглядел на меня темными блестящими глазами, продолжая колошматить по полу. В отличие от шимпанзе, он не подавал звуков голосом.

— Прижимайтесь к стене, доктор, — крикнул Пальмони-младший, между тем как его отец достал невесть откуда железный колышек для постановки палатки, постучал по прутьям клетки, после чего какофония стихла. — Прижимайтесь к стене и втяните живот.

Я подошел поближе и, когда дверь открылась, проскользнул в крохотную комнату.

Луиджи, крепко сбитый молодой самец, ухмыльнулся при нашем появлении, обнажив два ряда желтых зубов. В его апартаментах было тесновато для всех четверых, так что папаша Пальмони остался в коридоре. Стук колышка был привычным для обезьян сигналом к тишине, и теперь Пальмони-старший, стоя перед рядами клеток, угрожающе размахивал сим предметом, будто жезлом. Луиджи обнюхал мне брюки и пощупал указательным пальцем у меня в паху. Весь пол был покрыт кисло смердящим слоем кишечного расстройства.