Слоновая кость

Себастьян отвернулся. Я расстегнула молнию и стянула платье, оставшись в красном нижнем белье. Схватила простыню и легла на кушетку, укрывшись по пояс и положив голову на руки, лицом к стене, где он стоял.

– Я готова.

Как же хотела, чтобы мы были именно теми, за кого нас принял татуировщик. Сходила с ума по Себастьяну, и жаждала сорвать с него маску холодного равнодушия, которую пытался выдать за настоящее лицо.

– Ты не мог бы поправить простыню? Поднять чуть выше? О, и расстегни лифчик, пожалуйста.

Не знаю, смутила ли его просьба, но вида он не подал. Подошел, и когда накрывал простыней, подушечками пальцев коснулся моей обнаженной кожи чуть выше копчика. Это была мимолетная ласка, но все тело отозвалось на нее. Затем простым движением двух пальцев расстегнул красный кружевной бюстгальтер.

Закрыла глаза, представляя, как его рука оглаживает спину и лопатки, кончики пальцев пробегают по позвоночнику, поднимаются к затылку…

Но Себастьян убрал руку.

Затем дверь открылась, зашел мастер и начал подготавливаться к работе. Сначала он обработал нужную область спины антисептиком, невольно вздрогнула, когда пропитанная средством ватка коснулась кожи.

– Холодно? – спросил он и погладил меня по спине так, как хотела, чтобы Себастьян сделал минуту назад.

Напряглась, и Себастьян это заметил.

– Держи руки при себе.

Странная фраза, чтобы сказать татуировщику, но тот рассмеялся и поднял руки, мол, понял, извиняюсь. Себастьян же взял стоявшую рядом табуретку и, к удивлению, сел рядом со мной, напротив того места, где лежала моя голова, и откуда мог внимательно следить за руками парня.

– Приступим, – сказал татуировщик и приложил трансферную бумагу с эскизом к коже. Шум тату-машинки заставил изрядно поволноваться, и впервые за все время, как ввязалась в эту авантюру, почувствовала неуверенность.

– Будет больно, – обратился ко мне Себастьян, – Это сложная область, здесь почти нет жировой прослойки, только кожа и кости.

Это навело меня на мысль.

– У тебя там татуировка? – спросила я, чувствуя, как игла касается кожи.

Зажмурилась. Черт, как же больно!

– Не в центре, но на лопатках, – признался он, и я поняла, что он говорит со мной, чтобы отвлечь от боли.

– И что там у тебя?

– Японский иероглиф, означающий «храбрость».

– Только эта? Больше нет?

– У меня целая рука в татуировках, этого мало?

– Сдается мне, у тебя их больше, чем ты рассказываешь.

– Может, еще парочка.

– Сколько?

– Три.

– Когда-нибудь покажешь их.

– И не подумаю, – ответил он, но клянусь, я видела тень улыбки.

За короткой беседой последовал час страданий. Татуировка была небольшой, но у эскиза были сложности, а я хотела, чтобы все получилось идеально.

Тело прошивало болью от каждого прикосновения иглы, я мучилась, как приговоренная к пыткам, но не жалела, и когда все, наконец, закончилось, боль сменилась предвкушением, когда, завернувшись в простыню, прикрывавшую грудь, посмотрела в зеркало, чтобы увидеть результат.

– Мне нравится, – сказала я, не скрывая счастливой улыбки.

– Наложу специальную повязку. Нужно будет каждый день осторожно промывать татуировку мылом без отдушек и обрабатывать заживляющей мазью. Напишу название хорошей марки.

– Спасибо, – сказала я, не в силах оторвать взгляда от рисунка. Меня оставили одну, чтобы оделась, и когда вышла, пришлось заплатить двести долларов. Это не показалось дорогим, ведь балерина на пуантах с руками над головой в пятой позиции получилась идеальной.

Когда вышли из помещения и пошли туда, где оставили машину, вновь решила завязать разговор: хотелось узнать больше о татуировках Себастьяна.

– Почему ты забил почти всю руку?

– Когда начинаешь, трудно остановиться.

Встала перед ним, чтобы преградить путь.

– Можно посмотреть?

Себастьян на мгновение замешкался.

– Сейчас слишком темно.

Знала, что не удастся так просто уговорить показать что-то настолько личное.

– Было больно?

– Нет. У меня высокий болевой порог.

Его ответ еще сильнее распалил любопытство.

– А когда сделал первую?

Несколько мгновений Себастьян смотрел с высоты роста, затем продолжил путь, бросив на ходу:

– В шестнадцать.

– Ты же был еще ребенком! И как только родители разрешили?

Он не ответил, и леденящее чувство внутри подсказало: спросила о запретном.

– Я сожалею.

– Не стоит, я их даже не знал.

Боже, Себастьян Мур делится со мной прошлым.

– Что с ними случилось?

– Не знаю.

Его тон намекал, что лучше заткнуться.

Когда подошли к машине, радость от татуировки исчезла. Охватила грусть, и я понимала, откуда она произрастала: вспомнила маму, и мне ненавистна была мысль о том, что Себастьяну пришлось расти одному.

У него никого не было.

Он вырос в детском доме? Или в приемной семье?

Видимо, молчание было для него непривычно, потому что, прежде чем завести машину, повернулся ко мне.

– Эй, – примирительно протянул он. – Не жалей меня. Я не тоскую по тому, чего никогда не было.