Слоновая кость

Себастьян ответил не сразу.

– Камеры… у окна спальни. Видел, как ты спускалась и чуть не упала, когда зацепилась ногой за ветку…

У спальни установили гребаные камеры. Только этого не хватало!

Крепко сжала губы.

– Ты просто невозможен, – выдохнула, пытаясь вновь взобраться на Филиппа.

Мне это почти удалось, но Себастьян обхватил меня за талию и снова потянул вниз, загнав в угол между лошадью и собой.

– Ты не поедешь, – произнес он так близко к моим губам, что почувствовала его дыхание.

– Оставь меня в покое, – прошипела я сквозь зубы.

С тех пор, как увидела, как свободно он общался с отцом, и вспомнив, как холоден он был со мной и его равнодушие сегодня, когда учил защищаться, не могла не чувствовать, что меня предали. Отец будто занял мое место, и это беспокоило, если не сказать бесило. Себастьян был моим, не его… Жаждала этого. Знала, что должно быть именно так.

– Завтра провожу тебя, куда захочешь, но сейчас возвращайся в комнату.

Почувствовала, как моя грудь соприкасается с его торсом, от этого прикосновения все волоски на теле встали дыбом. Ничего не могла с собой поделать. Разве можно сопротивляться этому влечению, когда он рядом?

– Мне не спится… Разум полон фантазий… Ты и я… Голые в спортзале…

Себастьян отпустил меня и сделал шаг назад. Он поднял руку и указал в сторону дома.

– Возвращайся домой. Сейчас же, – процедил он сквозь сжатые губы.

Его тон напугал. Понимала, что упоминание того, что произошло между нами – дешевый прием, слишком низкий для меня. Те мгновения, которые мы разделили, были сокрыты в тишине, навязанной обоим, и проскальзывали лишь во взгляде или случайной ласке. Мы вели себя так, будто ничего не произошло, избегали разговоров, не упоминали о том, что случилось три недели назад, отрицая существовавшее влечение. И хотя с тех пор, как приехали, Себастьян сделал все возможное, чтобы проявлять безразличие, я не забыла, как он гладил мои волосы в самолете, пока не уснула. Если он и вел себя так, то это было из-за отца, а не из-за меня.

– Боишься, что отец узнает? – сказала я, теперь гораздо больше злясь на Себастьяна за то, что он так со мной обращался, отрицая чувства. Я это знала. Видела.

– Черт возьми, Марфиль, – почти закричал он, напугав меня. – Для тебя это игра, а для меня работа!

Никогда не видела его в такой ярости. Понимала его беспокойство – если бы отец узнал о том, что произошло между нами, каким бы незначительным это ни было, он бы его четвертовал, – но уязвляло то, что не была главным приоритетом. И от этого было еще больнее.

Вспышка молнии, предшествовавшая оглушительному раскату грома, на мгновение осветила конюшни, и лошади испуганно заржали.

– Для тебя это просто работа, для меня – жизнь. Я сделала все, о чем ты просил. После концерта больше не доставляла хлопот. Но ездила верхом по ночам сотни раз, со мной ничего не случится.

Лицо Себастьяна, освещенное молнией, казалось будто выточенным из холодного камня.

– Появляешься здесь ночью, в разгар гребаной бури, потому что для тебя это единственный способ привлечь внимание. Хочешь покататься на чертовой лошади в час ночи? Хорошо.

Больше он ничего не сказал, и я закончила седлать Филиппа.

Бросила на него неодобрительный взгляд, когда он вывел из стойла папиного жеребца и принялся седлать его.

– Что ты делаешь?

– Поеду с тобой. Либо так, либо притащу домой за волосы.

Сердито сверкнув на Себастьяна глазами, я взобралась на Филиппа. Прежде чем Себастьян смог меня остановить, подстегнула Филиппа, чтобы побыстрее убраться.

С удовольствием подставила лицо ветру, позволяя играть с волосами. Не собиралась давать Себастьяну возможность сопровождать; хотела ехать верхом, в одиночестве, ночью и, если повезет, под дождем.

Однако Себастьян быстро меня догнал, так что пришлось коснуться Филиппа шпорами, заставляя двигаться быстрее.

Но Себастьян выбрал коня отца, Маренго, и ему не потребовалось много времени, чтобы меня догнать. Маренго был самым быстрым из всех жеребцов, которыми когда-либо владел отец. Он был чистокровным, выигрывал скачки…

Слышала, как Себастьян скачет рядом со мной. Я не хотела оборачиваться, чтобы на него посмотреть, но разве можно было устоять? Черт возьми, он управлял конем отца, будто делал это всю жизнь…

На нас обрушилась буря. Дождь мгновенно промочил до нитки.

Молнии раскалывали небеса над головами, и вскоре невозможно стало продолжать нестись галопом в такую погоду. Потянула Филиппа за поводья и скомандовала ему «тпру», стараясь перекричать шум дождя.

Я много раз выезжала на прогулку под дождем, но ни разу во время такой бури. Земля под копытами Филиппа неприятно хлюпала, превращаясь в вязкую жижу, и было досадно осознавать, что Себастьян прав. Причина непокорства всегда заключалась в одном: правила. В юности все было подчинено правилам: приказывали дома, приказывали в школе-интернате. Монахини ненавидели меня, одна даже однажды сказала, что я дочь Сатаны. Всегда нарушала правила, это было моей сущностью, сутью… Я даже противостояла отцу в пределах границ и пространств, свободных от постоянного «мозгоклюйства».