Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб

Работавшая санитаркой и слывшая в округе знахаркой, Адель сразу завела для отвода глаз разговор по поводу болезни ног Графа, даже предложила ему снять один сапог и осмотреть его пальцы, якобы потерявшие пульсацию крови, а затем бочком, бочком вывела его во двор, посадила на телегу, и они отравились в Пирогово. В полупустой больничке никто не заметил какого-то пришельца. Мало ли их ходит к знахарке!

Расчет сестер-католичек был тонок, и через час Граф сидел в деревенском доме, где не было абсолютно никакого шума, пил чай, рассказывал городские новости. Для деревенской Адели услышать описание жилища ее родной сестры Стефании, которую этот обходительный, видный парень видел этим же утром, было равносильным узнать новости из первых рук из Москвы или Берлина, в ее памяти находившихся от Пасиенской волости на таких же Длинных перегонах, как и жившая в Риге ее сестра.

Сестры были очень похожи, обе стройные, подвижные, дружелюбные. Граф «коней не гнал», не расспрашивал ни о чем, сами поделятся. Мало ли какой механизм в чужом околотке! Может, за ним еще несколько пар глаз взирают с интересом.

Адель постелила ему на сеновале, объяснила, Что в случае чего он — пациент, приехал из Риги на пару дней, она приготовит ему болтушку для ревматических пальцев, он и уедет. Ни одного лишнего Опроса Граф не задал. Слова Пуриньша вбились в голову, как гвозди в доску: «Твоя сила в твоей противоречивости: плен, побеги, аусвайс, бумаги «центра». В тебе нет приглаженности — пусть думают. Твой ребус им не решить. Подготовочка не та, я их знаю. Еще в тридцатые их по кабаньим углам гонял и в тюрьмы засовывал. Грамотишкой им не с руки было овладевать. Не дрейфь и ненавидь оккупантов, как они, но без перебора. В Ригу — ни-ни, ты не ходок, боязно. Если не выйдешь на связь — свою голову ищи в другом месте. Открутим и выкинем».

Через три дня за ним пришли. Точнее пришла красивая тонконогая дивчина двадцати двух лет, плюс-минус год туда сюда. Подойдя к сеновалу в со провождении Адели, она крикнула: «Ну, где тут отсыпается доблестный боец, тетка?».

— Выходи, выходи, милок, — крикнула Адель.

Граф появился действительно заспанный. А что ему было делать? Не по деревне же бродить. Познакомились. Девушка назвалась Тоней и важно заявила, что ей поручено отвести его к себе, в деревню Стрельцово соседней Истренской волости. По до роге Тоня рассказала, что она активно работает по сбору теплых вещей для партизан, «ведь зима-то на носу».

Ей хотелось быть на равных с этим симпатичным лейтенантом Красной Армии, бежавшим из фашистского плена и прибывшим на помощь в их далекий край.

Дома Тоня познакомила Графа со своими родителями. Посидели, поговорили о Риге. Граф создал о себе неброское, солидное впечатление, знал, что скоро прибудет уже на финишный пункт. Здесь же он в непринужденной атмосфере делился, какие прекрасные советские активисты борются с врагом в столице Латвии, между прочим его друзья. Деревенские внимали его рассказам с интересом и сочувствием. У родителей Антонины Граф пробыл 7 или 8 дней. Наступили первые серьезные заморозки октября сорок третьего. В сарае, на сене, где он скрывался, появились теплые одеяла. И наконец за ним пришли. Партизанская цепочка замкнулась. Одиннадцать дней как он выехал из Риги и ни разу не пришлось ему туда звонить и общаться с кем-то из своих новых хозяев.

…Пришел за ним, как потом выяснилось, двоюродный брат Тони — Павел, партиец с 1939 года, одногодок Графа, оба они были с 1919 года, активный партизанский вожак. Вот он, знающий все лудзенские дорожки, речки, горки, ложбинки, деревеньки и все вокруг них с закрытыми глазами, и был послан за красным командиром, скрывавшимся у его родни. «Целые десять дней меня мурыжили по этим Пироговым и Стрельцовым, другие ребята, тех, что Шабас организовал, уже давным-давно в отряде. Одно дело, когда сами организуют все, да по-простому, по-рабоче-крестьянскому лепят, другое — когда начальство от большого ума начинает проектными изысканиями заниматься», — думал намаявшийся Граф.

За это время самые черные мысли посещали его искушенную голову: проверят по Риге, найдут там знакомых, попавшихся на попытках контактов с партизанами; вдруг от Катьки Ивановой круги пошли, ведь год со времени ее смерти промчался? Могла она перед смертью что-то ляпнуть? Вполне. Да мало ли других знакомых могли наговорить?