Слоны могут играть в футбол

— Например, утонуть?

— Нет… Это было бы слишком… Это была бы настоящая смерть. Но нужна же какая-нибудь маленькая, чтобы жизнь поменялась… Вам там удобно?

Еще через минуту раздался шепот:

— Эй! Тут кровать огрооомная!.. Просто ложитесь на другой край и выспитесь нормально!

«Маша!» — захотел крикнуть он, но вместо этого пробурчал:

— Не такая она огромная.

Она привстала, нагнулась к нему:

— Да тут слоны в футбол могут играть! Ложитесь!

Баю-баюшки-баю. Еще пару часов будет темно. Так ли важно: находиться друг от друга в трех метрах или на расстоянии вытянутой руки? Баю-баюшки. Семен далеко, телефоны выключены. Иногда случается просто жизнь, от которой не нужно бежать… Придет серенький волчок… Она плакала, ей же необходимо успокоиться… Тепло и поддержка… Не ложися на краю… Не всегда точно знаешь, что нужно делать, но всегда точно знаешь, чего не нужно. Идти и ложиться даже на край кровати не нужно. Баю-баюшки-баю… Усталость — как будто не спал трое суток, а завтра еще лететь, работать… Конечно, хотя бы пару часов сна — лучше, чем ничего… Завтра не будет и этого. Ни вытянутой руки, ни усталости, ни сомнений. Ничего, как всегда. Так в чем его вина?.. Кровать, действительно, большая: слоны могут в футбол играть. Одному человеку такая ни к чему. Действительно… Действительно… Глупо получается: зачем-то лежать на полу, если можно лечь на край. А если не лечь — ничего не изменится. Ничего не изменится. Ничего не изменится. Просто кровать будет пустая. Нет в этом ни правды, ни морали, просто очень нерациональное использование площади матраса. Если односпальный — это девяносто сантиметров, двуспальный — сто сорок, то этот, как минимум, метра два… Не ложися на краю… Много вещей делать точно не нужно: врать, тратить свое время, тратить время других людей, верить в невозможное, ложиться на краю, убивать, красть, лжесвидетельствовать, хотеть чужого: все это даже можно сформулировать и выписать в отдельные правила, странно, что никто еще не додумался.

Маша придвинула подушку. Он лежал половиной спины на кровати, вторая половина висела в воздухе, нога стояла на полу. Как-то само собой получилось, что он оказался здесь.

Ее звали Мария Семеновна. Она была дочкой Сени, и вчера ей исполнилось семнадцать лет. И лежать, даже свесив одну ногу на пол, даже занимая тридцать сантиметров матраса из двухсот, было точно нельзя. Он представил, как это выглядит со стороны. Не поверил. Краем глаза увидел, что Маша повернулась к нему, приблизилась. Тут же встал и отошел к стене.

Это был правильный поступок, вот только непонятно, почему он теперь, упершись лбом в обои, видел не обои, а себя в полный рост. И почему так близко, прямо здесь, справа, было Машино дыхание. Значит, скорее всего, он ни к какой стене не отошел. Значит, спал. Или почти спал. Но с другой стороны, он все же стоял у стены, переминался с ноги на ногу. То есть, встал, принял правильное решение. Нельзя же сказать, что он весь полностью сейчас поступал неправильно. Конечно, на первые 100 % — да, лежал на расстоянии согнутой руки от Маши, но на вторые 100 % — встал и отошел. Обернулся, посмотрел на себя, лежащего. Эта свесившаяся нога выглядела глупо. Лучше уж поднять ее и отдохнуть спокойно. Вот так.

Красный дом напротив расплывался, сквозь узоры воды ломался на углы и овалы. Из этого красного дома напротив, скользя тротуаром все выше и выше, вдоль лестничных поручней — к крыше, напьется — и бросится вниз, рвать с деревьев афиши, этот странный полуденный сон на яхте. И теперь, в полшестого, а было уже, наверняка, не меньше, — то этот сон, то вчерашние сумерки метили, в него, полусонного, полупустого, он чувствовал, что уже на примете у спящих на параллельных улицах колоколен постройки восемнадцатого и девятнадцатого веков, у ветра, идущего с моря, у безветрия, стоящего в черных южных переулках. Он вспомнил, что днем, когда выходили в море, стало темно, уютно, но море сначала их не пускало, толкало обратно. Как будто, это было последнее предупреждение.

Вдруг близко, ближе, чем вытянутая рука, чем полруки, появились глаза Маши, и она, как будто это был сейчас самый важный на Земле вопрос, спросила:

— А кто ваш любимый поэт?

«Люба Яцевич из Минска», — подумал Дмитрий. И ночью в этой комнате больше уже ничего не произошло.

Утро получилось коротким. Вернее, то утро, которому никуда не нужно было улетать, местное, собиралось жить долго. Оно сушило листья, пахло булками. А вот его, Дмитрия, пронеслось очень быстро. Сначала он проснулся в том же положении, что заснул, какое-то время смотрел на Машу. Она тоже смотрела на него, и вообще, не было понятно, кто проснулся первым. Потом она сказала:

— Кофе хочу.