Слова без музыки. Воспоминания

Так и я могу со всей ответственностью утверждать, что вступил в стадию, когда, сочиняя музыку для какой-то сцены, могу сказать: «А почему бы ей не получиться именно такой?» Это можно сказать, лишь когда ты угнездился в «месте», где ты уверен в своем положении относительно этой сцены. Написав пьесу, я испытываю уверенность в том, что это и есть музыка для данной сцены. Вместо того чтобы спрашивать: «Почему эта музыка звучит здесь?» — я могу сказать: «А почему бы ей тут не звучать?» С этой точки зрения мой мозг является, так сказать, призмой, сквозь которую приходит музыка. Когда я говорю: «Я не думаю о музыке, а думаю музыку», то музыка — это и есть мысль. Музыка — это и есть та модальность, в которой работает мой мозг.

Однажды мой учитель Томо Геше Ринпоче сказал мне, что существует не одна-единственная вселенная, а три тысячи вселенных.

Я немедленно спросил:

— А музыка — одна из них?

— Да, — сказал он.

— Смогу ли я однажды в нее попасть?

— Будем надеяться, — сказал он.

Когда пятнадцать лет тому назад он сказал мне эту фразу, я подумал, что он подразумевает, что я смогу попасть в нее «в каком-то из моих будущих перерождений». Но возможно, он подразумевал что-то другое. Возможно, он считал, что я попаду в ту вселенную при моей нынешней жизни. И теперь я думаю, что именно так он и считал, и я чувствую, что я как никогда близок к осмыслению этого.

Вступления и финалы, начала и концовки. Все, что между ними, пролетает словно бы в мгновение ока. Вступлению предшествует целая вечность, за финалом — тоже вечность, только другая. Как-то так выходит, что всё между вступлением и финалом на краткий миг начинает казаться ярче. То, что мы считаем реальностью, забывается, и то, чего мы не понимаем, тоже будет забыто.

Балтимор, 1943 год, солнечный субботний день. Моей сестре Шеппи восемь лет, мне — шесть. Мы вышли из нашего дома на Брукфилд-авеню и идем по тротуару к Северной авеню вместе с нашей матерью Идой и братом Марти. Переходим Северную авеню, поворачиваем направо, к бульвару Линден. Там останавливается трамвай номер 22, идущий в центр города по железным рельсам. Позднее я хорошо изучу его маршрут, потому что тот же «двадцать второй» будет возить меня на Маунт-Вернон-плейс и в Консерваторию Пибоди, на уроки музыки. Но это будет только через два года и пока неподвластно моему воображению.

Пройдя полквартала, мы приближаемся к парикмахерской. Она похожа на все парикмахерские во всех американских городках. У входа крутится столбик в спиральную красно-бело-синюю полоску — этакий нисходящий вихрь. Входим, присаживаемся. Парикмахер, приземистый человек с жидкими усиками, широко улыбается. Он словно говорит: «Сейчас я устрою свое шоу». И мы сами это сознаем. Шеппи садится в парикмахерское кресло. Для нее на большом кресле укрепляют маленькое сиденье. Иначе парикмахер не смог бы ее постричь — пришлось бы слишком низко нагибаться. Мы с Марти внимательно наблюдаем. Парикмахер окунает гребенку в тазик с водой и начинает расчесывать волосы Шеппи, расчесывает сверху вниз. И понемножку, понемножку ее волосы становятся короче. Мы знаем, что это какой-то фокус. Должно быть, парикмахер одновременно стрижет Шеппи ножницами, которые держит в другой руке. Но сколько бы мы ни старались, нам не удается застигнуть его за этим. И стрижка становится чем-то на грани волшебства. Парикмахер притворяется, что мокрая расческа укорачивает волосы Шеппи. Это чудо, и мы в полном восторге, но одновременно нам хочется застигнуть парикмахера в момент, когда он нас обманывает…

Другая суббота, шесть лет спустя, мы с Марти находимся в деловом центре Балтимора — работаем в магазине грампластинок, который держит Бен, наш отец. Мне двенадцать лет, Марти — тринадцать. Сегодня, как всегда по субботам, банк не работает. Это значит, что в субботу мы не можем сдать в банк выручку от ремонта радиоприемников и продажи пластинок. Но в банке существует специальный ящик для «ночных депозитов». А если твой магазин находится на Говард-стрит или Лексингтон-авеню, тебе лучше не оставлять наличность в магазинном сейфе на весь уик-энд. Ну, точнее, деньги пришлось бы оставить с вечера субботы до утра понедельника. Но и это слишком опасно. Итак, вот что тебе следует сделать: заполнить бланк о взносе депозита, положить его в конверт вместе с деньгами, опустить конверт в прорезь ящика. Бен все приготовит. Эту операцию он проделывает в подсобке магазина, где наш мастер Джон чинит радиоприемники. Бен тоже умеет чинить радиоприемники, и когда мы с Марти немножко подрастем, начнет нас этому учить.

И вот Бен делает то, отчего захватывает дух. Он заполняет бланк, засовывает его в конверт с деньгами (в конверте — только купюры, ни одной монетки), конверт кладет в коричневый бумажный пакет с ручками, вручает пакет Марти и велит нам отнести деньги в банк. Я спрашиваю у Марти — тихонечко шепчу ему: «Много ли там денег?» Я уверен, что Марти этого не знает, но он всегда прикидывается, будто знает.