Слова без музыки. Воспоминания

Именно в первый чикагский год я начал всерьез заниматься игрой на фортепиано. Я подружился с Маркусом Раскином, молодым человеком на несколько лет старше меня. Он был блестяще одарен, ребенком поступил в Джульярд на фортепианное отделение, но потом поставил крест на музыкальной карьере и в то время учился в нашем колледже, намереваясь связать свою жизнь с правоведением. (Позднее он стал одним из основателей Института политических исследований в Вашингтоне.) Когда я с ним познакомился, он уже был отличным пианистом и знал не только классический репертуар, но и современную музыку. Он играл Сонату для фортепиано (опус 1) Альбана Берга и способствовал моему знакомству с этой частью мира новой музыки — школой Шёнберга, Веберна и Берга. В те дни мы называли эту музыку «двенадцатитоновой». Позднее ее нарекли додекафонической, но, пожалуй, термин «двенадцатитоновая» точнее, так как он следует музыкальной теории Шёнберга, согласно которой нужно повторить каждый из двенадцати тонов, прежде чем снова использовать какой-то конкретный тон; это было задумано, чтобы установить некое равноправие тональных центров, чтобы ни одна мелодия не могла принадлежать только к одной тональности.

Я попросил Маркуса помочь мне с фортепиано, и он стал моим педагогом фортепианной игры. С ним я начал осваивать настоящую фортепианную технику, и он усердно старался, чтобы у меня получилось. Как я уже упоминал, в том, что касалось развития моих музыкальных устремлений, Чикагский университет приносил мне мало проку. В университете была небольшая кафедра музыки под руководством музыковеда Гросвенора Купера. Я несколько раз встречался с Купером, и в чем-то он меня вдохновил, но на кафедре не было ничего интересного для меня. В те времена музыковеды изучали периоды барокко и романтизма, но не знали, как преподавать композицию, и не были в этом заинтересованы.

Любовь к фортепиано пробудилась во мне в столь раннем возрасте, что я даже не припомню, сколько мне тогда было лет. В детстве я часто сиживал за нашим пианино в те часы, когда не занимался на флейте. Прихожу из школы — и сразу к пианино. Но настоящую фортепианную технику я начал изучать с Маркусом: он разбирал со мной гаммы и упражнения, убеждал играть Баха. Позднее, когда я учился в Париже у Буланже, моей учебной программой служила клавирная музыка Баха, но в 1952–1953 годах Маркус преподал мне хороший начальный курс, и я всегда буду за это признателен.

Учебная программа колледжа стала для меня захватывающим приключением. И общение с однокурсниками — тоже. Большинство было чуть старше меня, но я не очень замечал разницу в возрасте, да и со мной обходились почти так, как с остальными. Довольно скоро я приучился пить кофе и даже покуривал табак. В Чикагском университете студенческие братства не были центром светской жизни. Собственно, я едва замечал существование братств: их, по сути, и не было. У меня были свои центры притяжения: Харперовская библиотека, самая большая кофейня на Тетрагоналях (так назывался двор посередине университетского комплекса), несколько кинотеатров, в том числе вышеупомянутый в Гайд-парке, и некоторые окрестные рестораны.

Кофейня работала с утра до раннего вечера, и студенты вечно сиживали там на переменах. Я всегда заглядывал туда, если разыскивал друзей. Мое общежитие было в нескольких кварталах от колледжа, но туда я не ходил обедать, потому что пришлось бы идти пешком через парк Мидуэй. Мидуэй был шириной в два квартала, его пересекало несколько улиц. В темное время суток там иногда было небезопасно. Я наблюдал, как некоторые студенты ходили в университет с бейсбольными битами — опасались нападения. Со мной никогда ничего не случалось, но я приучил себя к осмотрительности. У себя в комнате я занимался редко — предпочитал библиотеку, потому что туда ходили девушки. Общение с девушками, которые были, возможно, чуть старше меня, было довольно непринужденным. Сплошь и рядом у меня были «свидания» в библиотеке. Я был младше многих, но в колледже старшие не игнорировали младших, а, наоборот, о них заботились. Приглашали пообедать или выходили вместе с тобой во двор и разговаривали, словно старшие братья и сестры. В колледже была горстка моих ровесников (согласно политике университета, туда принимали пятнадцатилетних или даже четырнадцатилетних, если они выдерживали вступительный экзамен), и все же «абитуриентов-юниоров» было раз, два и обчелся.