Слова через край

А в Риме от церкви Троица-на-Горе спускается блондинка, и толпящиеся внизу у знаменитой лестницы итальянцы и иностранные гости любуются ее ножками и ножками других женщин, целый лес идущих вниз по лестнице ножек, всех форм, в чулках, без чулок, в узорчатых чулках, в гольфах, колоннады ног, и в этих колоннадах бредут как зачарованные мужчины, словно дети, заблудившиеся в заколдованном лесу. Кто-то из них карабкается вверх по ноге, за ним лезут остальные. Но те, кому удается вскарабкаться раньше других, стукаются макушкой о верхнюю рамку кадра и падают вниз со здоровенной шишкой на голове. Идя вслед за одной из этих прелестных женщин, какой-то молодой парень столь мелодично скрипит новыми ботинками, что кажется, играет орган. Другой поправляет галстук. Третий приглаживает кудрявые волосы. Скрытое соперничество между охотниками за женщинами мало-помалу обостряется, и, в то время как кавалеры, следуя за девушками, внешне сохраняют бесстрастный вид, в воображении они прошивают друг друга автоматными очередями.

Но по улицам спешат другие, не менее очаровательные женщины; глаза у мужчин вылезают из орбит и, словно притянутые магнитом, отделяются от лица и прилипают к ножкам то одной, то другой прелестницы, а женщины стряхивают их легким взмахом руки. О, сколько красивых женщин; они всё множатся, и каждый хотел бы броситься за всеми сразу. В конце концов мужчины начинают распадаться на части: рука бросается за шатенкой, нога — за брюнеткой, а глаза — за блондинкой.

Вдруг небо наполняется птичьим щебетом. Какой-то человек, воздев руки, зовет птиц. Это не кто иной, как святой Франциск, мы узнаем его по маленькой бородке, монашеской рясе и кроткому — правда, кротость эта несколько притворная — выражению лица. Птицы; вышивая в небе сложные узоры, приближаются от далекого горизонта — сначала маленькие точки, потом целые стаи, кружащие в воздухе, — то серые, то черные, то прозрачные, как кисея, они летают вокруг святого, и некоторые садятся ему на голову и на простертые вверх руки. Вдруг человек, которого мы считаем святым Франциском, поворачивается, чтобы подать знак — он действительно кому-то подмигивает, — в тот же момент гремит выстрел, и несколько птичек падают. Мы успеваем заметить охотника, прятавшегося за деревом и нескольких шагах от мнимого святого Франциска, а в тишине, медленно кружась, опускаются на землю перышки убитых птиц.

Резкий звук сирены возвещает полдень, с холма Джаниколо палит знаменитая пушка, в Венеции бронзовые мавры ударяют своими молоточками по колоколу, воздух наполняется звуками тарантеллы:

Бедняки без дома, крова,
Все остаться мы готовы
Без последних панталон
За тарелку макарон…

Начинается макаронная симфония. Завесы спагетти опускаются перед нами, как бамбуковые шторы у входа в парикмахерскую. Из-за этих завес выходят (а потом за ними скрываются), следуя друг за другом, десятки полишинелей, несущих миски с макаронами. Они пытаются на ходу проглотить макароны, но за ними гонятся хозяева с палками и не дают им этого сделать. Какой-то неопытный турист, тыча вилкой в макароны, весь обвился ими, к нему бегут на помощь, пытаются размотать клубок, но спасатели также запутываются в макаронах, образуя исполненную отчаяния скульптурную группу наподобие Лаокоона… Раздаются крики о помощи, ревут пожарные машины, и пожарные с длинными лестницами, брандспойтами, топорами распутывают клубок. Невидимый голос все продолжает петь на мотив тарантеллы о том, что человек, чтобы существовать, нуждается в поливитаминах; мы видим на экране, как в желудок, нарисованный будто на учебном пособии, входят макароны, и сразу же все тело наполняется кровью, кровь начинает циркулировать, сердце становится ярко-красным и принимается громко стучать. Организму нужны также жиры, белки и углеводы, и мы видим их, они выстроились перед нами в ряд: масло, яйца, сахар входят в человеческое тело, — и оно трепещет от радости, на глазах полнеет и крепнет, переливается великолепными красками; Но стоит отнять у него масло, мясо, сахар, как тело бледнеет и делается дряблым, кости слабеют, особенно позвоночник. Он постепенно сгибается, человек все больше и больше сутулится. И вот по улицам идут толпы горбящихся людей, они с преувеличенным почтением раскланиваются перед другими, по-видимому более обеспеченными и влиятельными. Особенно привлекает внимание один горбун — он с акробатической ловкостью изгибается в поклонах и приветственных жестах, здоровается со всеми встречными, склоняясь все ниже, ниже, наконец уже не может больше распрямить спину.