Слова. Том VI. О молитве

– Не голос твой виноват, а приходская манера пения. Ты поёшь с какой-то мирской напыщенностью, как поют некоторые певчие, которых ты слышала до прихода в монастырь. Твоё пение ненатурально. Не насилуй свои связки. Знаешь, как это утомляет слушающих? Пой от души, делай это естественно.

– Может быть, геронда, мне лучше какое-то время совсем не петь?

– Нет уж, пой. Будешь слушать других сестёр, и постепенно это мирское уйдёт. На Афоне тоже молодые монахи сначала поют по-мирски. Если у них нет ещё монашеского опыта, то как они станут петь по-монашески? Раньше афонские певчие меньше общались с мирскими певчими – и пели более по-монашески. Теперь, когда стали больше общаться, немного сбились с курса: ведь и дыни теряют свой вкус, если растут рядом с какой-нибудь тыквой.

Всё дело в благоговении. Без благоговения церковное пение подобно выдохшемуся вину, оно как расстроенный музыкальный инструмент, который только раздражает. И нет разницы, поёт ли человек громко или тихо, главное, чтобы пел с благоговением. Тогда и тихое пение звучит смиренно и сладостно, а не сонливо. И громкое – сильно и сердечно, а не дико. У отца Макария Бузи́каса[183] был громовой голос, но пел он естественно, благоговейно и с умилением, чувствовалось, как сердце у него трепетало, – и твоё при этом замирало. «Всю душу тебе переворачивает», – говорил про него один старый монах. Отец Макарий один жил на Капсале, в келье монастыря Ставроникита. Ниже жил румын, он не особо умел петь, но отличался благоговением. Вечером выходил отец Макарий на балкон своей кельи и начинал петь «Отве́рзшу Тебе́ ру́ку»[184], а другой стих продолжал румын снизу! Ох, что же это была за красота!

Большое дело, когда у певчего есть благоговение. Знаете, как это важно? Сам он внутренне изменяется, а так как это внутреннее изменение изливается и наружу, то и тот, кто его слушает, изменяется добрым изменением. Так их совместная молитва становится благоугодной Богу.

Священные смыслы уязвляют сердце

– Геронда, мне нравится второй глас.

– Второй глас – чисто византийский. Ни на каком западном инструменте его нельзя сыграть, только на скрипке. Видишь, турки взяли музыку из Византии – и как умилительно поют! Но о чём они поют в своих песнях? «Залью я горе узо, набью я мясом пузо, вах-вах, о-о-о!..» Турки приходят в экстаз, когда поют про стакан узо и кусок мяса! А мы поём о Христе, Который был распят, принёс Себя в жертву, – и остаёмся безучастными?

«О, треблаже́нное дре́во, на не́мже распя́ся Христо́с, Царь и Госпо́дь…»[185] Стоит подумать человеку о страданиях Христовых, он умиляется до слёз. Недалеко от кельи Честного Креста я как-то нашёл кусок балки, длиной примерно метр, и тут же вспомнил Крест Христов. Принёс её в келью и припал к ней, словно это был Крест Христов. О, как билось моё сердце! Я не выпускал её из рук даже во сне!..

– Геронда, Вы тогда думали о распятии Христовом?

– Только о распятии и больше ни о чём! Я ощущал себя на Голгофе, словно обнимаю Честной Крест. Если бы это был сам Честной Крест, не знаю, было бы у меня сильнее чувство. Сердце у меня разрывалось, слёзы лились. Сердце так стучало, что готово было разорвать грудную клетку. Я прижимал к себе это древо, чтобы не треснули рёбра. А вы? Берёте книжку с последованием службы Кресту, поёте: «Кре́сте Христо́в, христиа́н упова́ние»[186], – а ум ваш непонятно где. Как тогда измениться душе? Ах, если заработает сердце, если изменится душа – какой начнётся тогда престольный праздник! Вы бывали когда-нибудь на престольном празднике целого города?

Когда человек следит умом и сердцем за тем, что он поёт, то начинает становиться благоговейным, к нему приходят и умиление, и всё остальное. Поэтому ухватывайте божественные смыслы, чтобы они пронзали сердце. Если одно слово пробьёт изоляцию нашего сердца, тогда человек воспрянет, внутренне воспарит, духовно изменится – и остальные слова богослужения потекут в его сердце беспрепятственно, и это духовное изменение затронет всё его существо. Когда я слышу «изумева́ет же ум и преми́рный пе́ти Тя, Богоро́дице»[187], мой ум «изумева́ет», то есть отказывается работать, и я чуть не теряю сознание. А когда слышу «Благовеству́й, земле́, ра́дость ве́лию»[188], знаете, что со мной делается? Сердце трепещет от радости, и всё тело дрожит какой-то сладостной дрожью. Но если проходить мимо смысла того, что поётся и читается в церкви, то ни в сердце, ни в теле человека ничего не меняется.

– Геронда, а мне очень нравятся старинные солдатские песни о Родине.