Словацкие повести и рассказы

Было воскресенье, шестой день мы жили под землей. Кто знает, что там, наверху. Может быть, фронт уже передвинулся и пришли русские. Неизвестно. Станчик пока не давал знать, что происходит. Но мы ему верили. Вести придут, мы даже и не сомневались. Мы перегородили штольню стеной, и достаточно было добавить камень-два — и тогда уже никто бы не узнал, что за ней, в забое, живут шесть человек. Все это хорошо, однако немцам не след доверять. А ревизор Сопко — собака. Шахту он тоже хорошо знает.

Поэтому мне и хотелось, чтоб в то воскресенье у нас сразу погас свет.

Удивительная эта штука, когда гаснет свет. В человеке еще действует идея света, и поэтому чуть ли ни минуту ему кажется, что свет горит. Надо только протереть глаза — и свет вернется. Как в детстве — закрыл глаза, сказал: «Готово!» — и свет горит. Тоненький волосок забелеет в лампочке, вдруг он вспыхнет, как яркая искра, и свет разольется по неровному забою. Опять как дома.

Сперва мы не придали значения тому, что погас свет. Погас — загорится. Все остались на своих местах. Мы продолжали беседовать, но каждый про себя думал, что вот-вот свет загорится. Но прошел час, прошел другой, а мы все оставались в темноте. Как легли, так и проснулись. В темноте.

Пришлось зажечь карбидный фонарь.

Странно, когда так загорается свет. Как только замигало пламя в фонаре, висевшем в расщелине, в души наши вкралась тревога. Мы почувствовали одиночество и ощутили глубину, на которой оказались. Сознание того, что мы изгнанники, что мы погребли себя заживо глубоко под землей, стало еще острей, еще нестерпимей. Мы сами здесь, а жены и дети наши там, наверху, где светит день. И ощущение совсем не то, что обычно, когда мы опускались под землю в свою смену. Тогда я знал: руки почувствуют восемь часов работы. Мышцы напомнят, что пора отставить кирку и лопату и отправляться к выходу. Сейчас совсем не то. Кто знает, когда мы отсюда выберемся. Электрический свет как бы соединял нас с нашими близкими. Свет, который светит нам, светит и наверху. Одиночество не так нас угнетало, как мрак. Свет связывал нас, пусть мысленно, с домом, переносил в наши комнаты. Но сейчас лампа качается, как увядший цветок на черном стебле. Свисает с потолка, будто культяпка.

Наверху приходят и уходят дни. А у нас постоянная тьма. Тьма и неопределенность, потому что Станчик не дает знать, что там происходит. Что наверху? Кто в деревне? Кончилась ли война? Под землей все тихо. Тут нет ничего, что избавило бы нас от ошибочного ответа. Остается только ожидание. Мы даже не признались себе, что сразу же стали чего-то ждать. Воспоминания порождали надежды. Сперва они были легкие, как облачка. Появлялись — и тут же покидали низкий забой. Ожидание как болезнь. Как плесень, которая разрастается и, чем дальше, тем больше заполняет нашу дыру. Постепенно ожидание наполняет и забой, и штрек, и каждого из нас. Мы уже ведем себя не так спокойно, как раньше. Железнодорожник странно молчалив, целыми часами он молится про себя или смотрит в одну точку. А если и скажет что, то как-то рассеянно. У Грнача начинает исчезать даже смех из разговора, и он забрасывает меня вопросами, на которые ничего определенного ответить нельзя.

И только металлист не теряет присутствия духа.

Словно змея, выползал он из забоя в темную штольню и шел до самого шахтного колодца. Сжавшись, он сидел там часами и прислушивался. У него была потрясающая выдержка. Не раз я боялся, что он сломает себе шею, сорвется вниз, но этого не случилось. Он всегда что-нибудь да видел. Но я-то знаю, какой несовершенный инструмент наши глаза, да и что можно увидеть с такой глубины, едва уловимый проблеск — не более; трудно, очень трудно распознать какую-нибудь деталь.

Однако это удивительная вещь, когда через узкую щель у тебя над головой вдруг блеснет настоящий день. День со светом, с солнцем, с людьми. И тогда ты понимаешь, что жизнь продолжается. Осознаешь, что жизнь соприкасается с жизнью, словно зубья шестерни, словно ремень трансмиссии. Все находится в движении, а здесь, внизу, в забое, так, будто все механизмы стоят. Движение в нем исчезло, наступает омертвение.

Но мы еще живем.

Над нами сверкает солнечный день.

Может, машинист Станчик уже завтра…

Но машинист не подает о себе вестей.

Не знали мы тогда, что вместе со своей культей переселился он в иное царство. Нашла все же беднягу, калеку, немецкая пуля. Хотел уберечься, да не удалось.

Но тогда мы этого еще не знали.