Словацкие повести и рассказы

Мужчины и женщины обступили Марку, задние приподнимались на цыпочки, чтобы увидеть ее. Люди посерьезней становились сбоку, молча, но внимательно рассматривали все, подходили поближе, оглядывали Малину, деловито качали головой и снова отходили в сторонку. Но большинство пришедших было настроено против Марки; они хотели посрамить ее, высмеять, сбить с нее спесь; им казалось, что Марка зазнается, дразнит их, оскорбляет этими своими новшествами.

Марка как раз делала массаж вымени. Она чувствовала, что ее окружают недружелюбные люди, и не поднимала головы. Руки ее тряслись, но все же сами собой привычными движениями ловко скользили по молочным железам.

Люди придвигались все ближе, смыкались враждебным кольцом.

Кто-то из молодых визгливо засмеялся.

— Эх-хе-хе-хе… хе-хе-хе… — и, захлебываясь от хохота, еле выговорил: — Эк, как она ее… за сиськи тянет!

— Хи-хи-хи… — прыснули женщины.

— Ха-ха-ха… — басом захохотали мужчины.

— И вправду, как тянет… Глядите, глядите…

Обозленная Марка подняла голову. Но, увидев вокруг себя столько народу, испугалась. Ей вдруг померещилось, что эти открытые рты вот-вот проглотят ее, оскаленные зубы готовы вцепиться ей в глотку, а глаза — столько глаз! — горят какой-то злорадной завистью. Гнева как не бывало, Марка утратила все свое мужество, съежилась на скамеечке, закусив губу, чтобы не расплакаться. Разве могла она, Марка-Найденыш, появившаяся на свет, чтобы быть людям в тягость — как ей много лет внушала старая Штефанка, — разве могла такая девушка устоять перед насмешками всей деревни? Такое коллективное нападение ломало людей и покрепче Марки, не многие находили в себе силу пойти против единодушного мнения деревни, а того, кто сопротивлялся, уничтожали…

— Хи-хи-хи…

— Ха-ха-ха…

И снова молодой голос, захлебывающийся от хохота:

— Хе-хе-хе… еще бы не давала Малина, когда она ее так тянет… хе-хе-хе… Ведь и баба, ежели ее потянешь… хе-хе-хе…

— Ха-ха-ха…

— Хи-хи-хи…

Марка в страхе озиралась, ища поддержки. «Где же старый Шалвия?»

Но старика именно в это время не оказалось в коровнике. Надо думать, он был где-нибудь в конторе. Только тесный круг ухмыляющихся лиц…

Гана, с подоткнутым подолом, выскочила на середину круга, крикнула в лицо Марке слова старой Штефанки:

— Колдовство это… Ведьма она!..

Марка закрыла лицо руками. Потом вскочила, опрокинув скамеечку, прорвалась сквозь кольцо людей, в отчаянии бросилась к дверям.

В это время в дверь входил Пало, с недоумением оглядывая коровник. Марка увидела его, ей показалось, что и он над ней смеется. Он крикнул что-то ей вслед, но она его уже не слышала.

Стоял морозный зимний вечер. Марка бежала, спотыкаясь, по неровной, скользкой дороге, упала, но быстро поднялась и без оглядки помчалась дальше, ничего не соображая…

Прочь, прочь отсюда!..

Только бы подальше от них, никого не видеть, не слышать!..

Она добежала до елового лесочка, росшего неподалеку за коровниками. Под снегом хрустнула ветка. В верхушках деревьев было темно, небо почти не просвечивало сквозь ветви, у земли было чуть светлее от снега. Подул ветер, резкий, холодный. Марка инстинктивно покрепче завернулась в свою шубенку, прижалась к стволу большой ели, где меньше дуло, и, стуча зубами от холода, тихонько вздохнула:

— Ах, боже…

Итак, всему конец. В эту минуту она вспомнила все, всю свою жизнь, свои мечты — и ей стало жаль себя. Подумала о Нюше, о том, что записала в разлинованной тетрадке. Не добилась. Не выдержала. Теперь всему конец…

Но разве она могла? Легко записать в тетрадку несколько строк, а вот как все это выполнить?! Нюше было легче, люди ей помогали — а Марке?!.

Ах, боже!..

Как теперь быть? Нужно уйти, уйти из деревни, ясно, но куда?

Куда она денется после такого унижения?

Ветер задувал меж деревьев и уже намел вокруг ели небольшой сугроб. Марке было холодно, она дрожала, но стояла не шевелясь, не пыталась стряхнуть с себя сонливое оцепенение.

Лучше умереть, пусть!.. Пусть потом ее жалеют, оплакивают!.. Она закрыла глаза, успокоенная мыслью о смерти; своей смертью она отомстит всем за унижение! И пусть  е м у  всю жизнь не будет покоя!

Голова ее медленно опустилась на грудь.

А Пало уже полчаса искал ее, наконец сообразил заглянуть в лесочек. Светя себе спичками, он нашел на опушке следы Марки и пошел по ним. Он чуть не споткнулся о нее — так было темно.

— Марка!..

Марка не шевельнулась. На платке, в складках шубенки лежал тонкий слой снега. Пало поспешно завернул ее в свое большое черное, подбитое овчиной пальто, с трудом поднял на руки.

— Марка!.. Марка!.. — бормотал он, словно лишившись рассудка, и страх за нее пронизал все его существо. Он прижал ее замерзшее лицо к своему, согревая своим дыханием; иней на Маркиных ресницах растаял, заблестел росой. Ветер усилился. Мелкая снежная пыль, какая обычно метет в густом еловом лесу, закрутилась, завертелась и понеслась по лесочку, впиваясь тонкими иголками в лицо.

— Марка… Марка!..

Пало смотрел в лицо Марки, неподвижное, словно у покойницы. В голове его билась одна-единственная мысль: если она умрет, я убью кое-кого, если она умрет, я убью кое-кого…