Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

По дороге Пик рассказывал Дизме удивительные вещи. Он был младше, но, пользуясь своей свободой, знал о жизни куда больше, чем Дизма.

— Вчера вечером, — говорил он, — перед самым их приходом я спрятался под кроватью. Подсмотрел, как они раздевались. Я еще никогда не видел женщин почти без одежды.

У Дизмы громко колотилось сердце. Он живет так близко от Эли, их дома имеют даже общую стену, а увидеть ее он не может. Фрголинову Пику всегда везет. Он видит ее каждый день вблизи. От волнения у Дизмы путались мысли.

Пик прошмыгнул в конюшню, где его уже хорошо знали, схватил ведро, и мальчики пошли за водой. Работник молча указал им, какую лошадь нужно напоить. Вчерашние парадно разодетые служители сегодня были обычными работниками. Некоторые, засучив рукава, чистили до блеска лошадей, другие подметали конюшню, курили, растрясали подстилку. С арены доносились голоса — мужские и женские. Дизма все время вытягивал шею, надеясь увидеть Эли. Он стал потихоньку расспрашивать Пика. Но тот отрезал:

— Не мое это дело. Если надо, сам туда загляни.

Дизма поставил ведро на место, а Пик тем временем подобрал брошенный окурок и, остановившись среди татуированных рабочих, прикурил у них совсем как взрослый. Робко потоптавшись перед занавесом, Дизма наконец набрался храбрости и слегка раздвинул тяжелый бархат. И арена выглядела сегодня совершенно по-иному. Артисты были в обычной одежде, одни репетировали, другие просто о чем-то разговаривали. На бортике арены сидела Эли. На ней было розовое платье. Небрежно закинув ногу на ногу и подперев голову рукою, она смотрела вверх, на трапеции, где ее сестры, громко переговариваясь, разучивали новые упражнения.

У Дизмы сдавило грудь, перехватило дыхание. Он боялся, что девочка встанет и уйдет. Ах, если бы она на него оглянулась! И сегодня у нее были грустные глаза. Дизма забыл о прелести ее лица и рук, так поразившей его в первый день, сейчас он был зачарован только глазами. Он не заметил, как за спиной у него остановился работник, которому нужно было пройти на арену. Незнакомый голос вернул его с неба на землю, кто-то закатил ему такой подзатыльник, что он упал на солому, едва не угодив под копыта лошади. Боль обожгла его, в ушах звенело. Чувствуя себя глубоко оскорбленным, он готов был наброситься на широкоплечего работника и задушить его. Придя немного в себя, он сразу же подумал об Эли: вот, оказывается, с какими людьми ей приходится жить. Он молча поднялся, пытаясь сдержать слезы и скрыть свой позор. Если бы такое случилось дома, он отомстил бы обидчику. Но здесь он чувствовал себя настолько беспомощным, что готов был отдать все на свете, лишь бы так же, как Фрголинов Пик, невозмутимо стоять в компании этих рабочих, засунув руки в карманы или покуривая сигарету. Подавленный своим бессилием, он подошел к Пику и робко позвал его домой. В душе мальчика созревало новое решение. Он хорошо запомнил слова Пика о том, что Эли останется вечером дома одна. Но Пик не стал его слушать, он чувствовал себя среди рабочих как рыба в воде. Возвращаясь с арены, через конюшню прошли сестры, Эли была последней. Она остановилась возле черного пони и улыбнулась ему. Заметив ее, Дизма оцепенел. Приблизившись к кормушке, она погладила маленькую лошадку между ушей. Как ласково светились при этом ее глаза! Дизме очень хотелось подойти и вместе с ней погладить пони, но он не смел пошевельнуться. Он стоял как пригвожденный, чувствуя себя бесконечно счастливым. Эли оглянулась вслед уходящим сестрам и поспешила за ними. В проходе стоял работник, он и не подумал уступить ей дорогу. С болью в душе Дизма видел, что она сама должна была посторониться и обойти его. Никто не обращал на нее внимания, никто не замечал, что она так красива, как статуи святых великомучениц в церкви.

Когда Дизма стал приставать к Пику с вопросом: «Почему ты с ней не заговорил?», — тот пренебрежительно махнул рукой. В эту минуту Дизме показалось, будто между ним и Эли установилась какая-то внутренняя связь и стоит им теперь перемолвиться хоть словечком, как они сразу бросятся друг к другу.

За обедом у Дизмы горела голова, на ум приходили несуразные вещи. Он почти не слышал, о чем разговаривали отец и Фице. Есть ему не хотелось, все казалось сухим, куски застревали в горле. Взглянув на него пристально разок-другой, отец заметил его состояние.

— Почему ты не ешь?

— Не хочется.

Отложив ложку, он приготовился к нелегкому разговору. Чем дольше он раздумывал, как бы лучше изложить свою просьбу отцу, тем больше у него путались мысли. Жар в голове усиливался, перед глазами плыл туман. Отец уже пообедал и теперь сидел, поглядывая в окно. Дизма понимал, что наступила решающая минута. Без всякой связи с тем, о чем только что шел разговор, он выпалил:

— Отец, а что, если нам взять к себе в дом ту девочку из цирка — согласилась бы она?