Словесное древо

отрез! И ветер, и тени — ты во всем — прошло столетье, как мы расстались.

174. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

Декабрь 1931 г. Москва

Дорогое дитя мое. Необходимо, чтобы ты приехал, я изнемогаю от разлуки и одино-

чества, а это сказывается и на устройстве моих дел. Приезжай не откладывая и привези

непременно мое складное зеркало, что положено мною на шкафу в вашей столовой, но

вези так, чтобы не разбить, — лучше всего, если ты его завернешь в одеяло-подушку и

в вагоне будешь ставить его на кромку, а не плашмя. Длинную же картинку, которую не

привезла Анна Никиф<оровна>, и ты не вези, лучше привези валенки и оленью шапку

и в ней рукавички малиновые, да рубахи с зимним пояском, который я ношу зимой, ты

должен знать — может быть, он в комоде, а может, у вас. В комоде же в нижнем ящике

в платочке немного пуху гагачьего захвати — переделать оленью шапку, не то ее на

меху носить жарко. Хорошо бы, если бы привез ватное новое одеяло — его здесь я

сменял бы на синее пуховое, что очень необходимо. Мое пунцовое - оно у вас лежит.

Шарф теплый привези. А главное то, что на вашем шкафу! Всё это легкие вещи, мне

очень жалко затруднять тебя, но как же иначе? Сходи в Ленкублит — спроси про дрова,

у меня давно — весной подано заявление — три кубометра. Необходимо их во чтобы

то ни стадо выцарапать — не мне, так вам, или сменяться... Потрудись! Если до твоего

отъезда не привезут, то поговори с дворником на Морской - чтобы он прибрал дрова -

посули ему хорошо поблагодарить, а также предупреди Лидию Александ<ровну>,

чтобы не отослала назад — мол, хозяина нет. Да скажи ей, что за телефон будет

уплачено сполна, пусть не беспокоится. В Москве снежно и сухо — мне очень

нравится. Вообще здесь, по-моему, много хорошего. И много любопытных людей, и

очень полезных.

Без тебя вообще много<го> я не могу выяснить. Приезжай — поговорим и обсудим

окончательно. Если ты привезешь складень-зеркало — то мне будет очень удобно —

потрудись!

Телеграфируй же о числе, в которое выедешь, — я тебя встречу. Ехать до

Полянского рынка к Надежде Федор<овне>. У нее тепло и уютно. Целую тебя, свет

мой! Если хоть одно пшеничное зерно будет у меня, я перекушу его пополам — одну

половину тебе — другую себе, без твоего утешения я жить не могу.

Оденься в дорогу теплее.

175. А. БЕЛОМУ

1931 или наголо 1932 г. Москва

Извините за беспокойство, но я сердечно желал бы с Вами увидеться: пробуду в

Москве весьма кратко.

Адрес: Якиманка, второй Голутвинский пер., дом 8, кв. 2. Надежде Федоровне

Садомовой.

Н. Клюев.

176. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

10 мая 1932 г. Москва

177

Воистину Воскресе! Сладостный друг мой — дитя мое заветное и роковое! Я давно

тебя почувствовал ласточкой и кличу, и нарицаю тебя таковой в зимних сумерках моей

жизни. Всё в свое время приходит. Ты прочитал про ласточку и тростинку и узнал в

них нашу судьбу — разница лишь та, что я не тростинка, а мшистая, кряковистая

коряга, под которой издыхает последний житель лесов медведь — мое сердце. Медведь

дыхами, сапом и хриплым стоном, утирая лапой смолистые черные слезы, зовет свою

ласточку египетскими крылышками закрыть навеки многовидяшие и многодумные

глаза, но его ласточка все-таки улетела в Египет... Старое медвежье сердце знает, что

для любимой птички оно готово истечь черной кровавой смолой и под собственный

глухой, никем не слышимый стон, замолкнуть навеки, недаром чужие и даже

злорадные люди, случайно заглянув в медвежьи глаза, - создали и разгласили миф о

смерти. С такими глазами, как лесное озеро — под осенними звездами, решили они —

человек может сделать только одно — умереть. Отсюда и слухи о моей смерти. Так

действует на чужих людей моя звериная тоска об улетевшей в Египет моей сладкой

ласточке. В эту зиму я подлинно медведь-шатун - как называют медведя, выгнанного из

своей берлоги. Всю зиму в бездомных вьюгах я шатался по дорогам и перекресткам,

ища себе логовище, — и наконец обрел его. Как прекрасен Гранатный переулок, и как

цельна и дремотна моя новая берлога. Весна в Москве лучезарная, на деревьях уже

полный лист, оконца жилья моего полны солнца, но ласточка моя и в эту весну свила

себе гнездо под чужим окном. Кто слушает ее щебет, ее золотую египетскую песенку?

Ведь она внятна до последней роковой глубины лишь мшистым седым ушам родимого

и вещего медведя. Ах, дитя мое! Любовь моя заклятая, единая и... последняя! Пощади,

помилуй и пожалей своего оборотня, лесовика и бедного мишку. — Кто тебя опоил

каким-то ядом, что полеты в Египет — для тебя так неотвязны и непобедимы? Они

имеют свои законы, законы паутины, клея и тенёт - знай это -и не ласточке их

преодолеть. Надо сделать усилие — поступиться несколькими перышками для

бесчисленных паутин на твоем пути, зато спас<т>и самое главное.

Разлука да еще такая, как наша, — Господи, сможет ли ее вынести вообще

человеческое сердце?! По моим глазам, по лицу, по густым ранним сединам, по

внезапной старости в эту осень и зиму - чужие люди содрогаются и создают

неизбежное для меня «Клюев умер». Это очень показательно, а для тебя, моя песня,

<служит> страшным доказательством моей последней и единой любви. Слухи с моей