Словесное древо

пиджаке, а поэт, - что уже очень много значит. Меня рисует маслом Игорь Грабарь. Но я

не доволен. Сегодня приехал Пеша - я ездил на рынок, но уже час дня — чего хотел,

того на обед не купил. Да и он сам, т. е. Пеша, отнекивается от всяких обедов и

тормозит мое рвение. Какой стеснительный, а еще родня!.. Толечка — не купайся,

береги здоровье до Вятки! В Москве уже очень тепло. Сирень отцветает. У меня ее

целый ворох в комнате. Дорогая ласточка — у меня всё хорошо, но без тебя я ничего

предпринимать не в силах. Горячо лобзаю уста твои. Жду. Н. К.

25 мая 1932 г.

Клычкова в Москве нет — писем на его не посылай, а прямо на меня.

178. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

28 мая 1932 г. Москва

Дорогой друг, 26 мая был чудный вечер в Москве, на дворе у нас цветут яблони, —

два больших дуба в полном листу. В этот вечер — пришли ко мне люди из

Художественного театра - с ними артистка

Обухова - в сарафане, в кисейных рукавах, в бусах старинных - всё для меня. - Я же

очень был напряжен - чтобы сбыть этим людям картины Власова. Никифор Павлович

среди чужих слов людей и совершенно для него немыслимых отношений слонялся как

неприкаянный и всё собирался уходить - а я ему и говорю: «Прогуляйтесь -или

посидите под яблоней, там есть скамеечка», — кажется, своему человеку можно было

сказать так и сгладить неловкость — но к моему изумлению — Н<икифор> Павлович

понял это по-своему — стал осыпать меня бранью. Назвал мерзавцем, льстивым

царедворцем, и что такое общество, какое сидит за моим столом, для него не годится -

потому что он честный человек. И что такие люди сделали из его сына, т. е. тебя, -

подлеца и обманщика, а если у тебя и есть художественный талант, то этому ты обязан

всецело и только отцу, а не такой сволочи, как гражданин Клюев, и т. п. Пишу тебе про

сие не от возмущения или обиды, другого ничего и не жду от совершенно не

понимающих художников людей, но для того, чтобы ты был совершенно спокоен за

меня. И что я нисколько не обижаюсь на Н. П. и что еще большей тревогою и жаром за

твой житейский путь охватило всё мое существо. Как тебе должно быть тяжело всякий

день и каждый час дышать вредной для тебя как художника средой, серым тупым

мурьём! Острой жалостью пронзило мое сердце! Люди же у меня были редкие и

достойные, без которых нельзя поэту существовать. Пишу про это маленькое и жалкое

событие, не прибавляя и не убавляя нюансов, и надеюсь, что пересказ папин - не

омрачит ясности моего и твоего понимания вообще ничтожных явлений. Больше всего

папа не доволен на то, что я совершенно спокоен, как будто я так глуп, чтобы не

предусмотреть человеческого непониманья и психической недоношенности. Я еще

пять лет назад говорил с тобой о том, что папы и мамы всегда не довольны, когда

помимо их дети чем-то становятся — это род какой-то ревности и даже зависти. Чужой

человек, конечно, бы понял — ушел бы в другую комнату — но раз таковой нет — то

простая догадка, для всякого понятная — это оставить знакомых со знакомыми - быть

может, сочинится <...> - так и при сем надо неожиданному человеку присутствовать, но

папа и этого не понял, а рассердился, как истерическая баба, я смеялся — потом, зная,

что маленько<е> самолюбие всегда удовлетворяется и гасится таким же маленьким

унижением, а стал просить у папы прощения, и, к моему желанию и догадке, он

повеселел, стал целовать меня и доказывать, что он человек момента, и в настоящий

день уже в полном удовольствии по-старому блаженствует. Прошу тебя, если папа

будет рассказывать или бранить тебя — оставайся спокойным и повторяй, что тебе всё

понятно больше, чем надо. Твое существо принадлежит не только своим по рождению,

а и обществу, если не всему Миру, и тратить жар крови на такое серье и на анализ

180

человеческого непонимания слишком дорогая цена. Ты теперь сам как Бог-Фта, — иди

своей дорогой, куда влечет тебя свободный ум! Итак, до скорого свидания. В первую

очередь выцарапай у Великановой мою вещь и т.д. Если везти тебе их неудобно и

дорого, то оставь у кумы до благоприятных времен. Фонарь получил.

Рожд<ественского> не видел. Весьма завидую Прокофьеву, что он отнимает у тебя

драгоценное для моего сердца время. Сердце же мое что-то чаще стало замирать. Что

оно сулит? Жду только радости и верю в мою ласточку, что она прилетит в мой угол с

настоящей весной.

Целую горячо. Жизнь, мужество и крепость твоему сердцу!

179. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

Июнь 1932 г. Москва

Мое болезное дитятко — получил твое письмо — утер им слезы с горя, рассказал

свое сердце прилагаемыми стихами. Прошу тебя, сладкий мой братик, не унывай -

поправляйся, сам знаешь, что больному в деревне опасно, помощи никакой, а вдруг

расхвораешься - придется уезжать в Москву обратно. Лета еще много, если запоздаем

на Вятку, поедем в Елатьму на Оку-реку — где она шириной с версту, на берегах лес, в

деревне много молочного, ягод и яблок хоть завались, а тебя нужно бы покормить

земляникой — цены не дороже вятских. Или еще есть место в Задонск — описанное

Лесковым, там еще теплее и осень теплая бархатная — село всё в садах — промышляет

с древности яблоками — и Дон-река с лодками и с рыбаками. Долго я терпел, еще