Словесное древо

потерплю. Знаю и вижу ясно, что промысел испытывает нашу любовь и чистоту. У

меня всё благополучно. Мне назначили пенсию, квартиру и поездку на Кавказ. Пищи у

меня много, и деньги тоже водятся. По третий раз я наливаю малагу в стеклянного

медведя, пеку пышки, мою и прибираю свою келью к часу нашей встречи. На праздник

Вознесения 9-го числа — думал, будет у меня вторая Пасха, ан — только горькое

письмо, да еще с подозрением о какой-то тайне, скрываемой от тебя, утешаю себя тем,

что это ты так сболтнул — концом языка или яйца. Про твои тайны я стыжусь тебя

спрашивать, да и не верю, что за тобой водятся. Благословляю. Целую. Укрепляю.

Исцеляю именем нашей живой любви. Сообщай, как будет идти поправка. Прошу. С

Потрепухина подучил письмо. Зовут и ждут. Жду и я упорно и без тебя никуда ехать не

в состоянии. Еще раз обнимаю по-медвежьи, без запаха папирос, пачули и модного

костюма. Пиши с больницы. Буду беспокоиться. Ласточка моя.

180. Л. Э. КРАВЧЕНКО

29 сентября 1932 г. Москва

Дорогая Лидия Эдуардовна - весьма и от всего сердца прошу Вас помочь в моей

нужде — побыть до моего приезда в моей квартире! Деньги и продукты с книжкой у

Толечки на Ваше имя.

Низко кланяюсь и крепко надеюсь.

Н. Клюев.

Гранатный пер., 12, кв. 3. У Никитских ворот.

181. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

29 октября 1932 г. Соги

Дорогой друг, дитя мое верное и сладчайшее! Единая и неизменная радость моя!

Сочувствую тебе и соболезную каждой своей кровинкой, что замутили твою душу

брехня и неизбежные сплетни прожженных бульварных профессоров. Эти люди —

отвратительные «тетки» (говорю на их языке) чуют давно - твою чистоту и аромат

нашей дружбы, давно охотятся за тобой. Так не терпит цеховая проститутка чистой

девушки и разным подвохом, открытым скандалом и даже прямым насилием

приобщает ее к своему окружению, к своей работе — это дает ей некоторую легкость в

жизни — сознание, что не одна, мол, я такая на свете, дает гиблому созданию и гнилой

181

крови пособие теплоты — вот двигатель для болтовни обо мне, грезы досадные и

никогда не сбывшиеся Баталина и компании. Так, «На дне» Горького проститутка вслух

грезит о несуществующем любовнике-студенте — непременно чистом и верном. Я для

этих людей-ничтожеств являюсь крупной рыбой — вот они и выбирают меня центром

для своих сплетен - ими они дышат - это для теток спермин под кожу. Но нам-то с

тобой какое до этого дело? Мы знаем, куда идем и что делаем. Моя любовь:

«она истории осколок».

Песня за меня порука непоколебимая — она живой документ, чем я был полон, чем

жил, горел и дышал в разлуке с тобой в течение весенних месяцев, вспомни это и не

омрачай своих глазок — ангел мой единый, посреди, быть может, и небесных ангелов.

По крайней мере в эти минуты — писания этих строк. Будь спокоен, неколебим, верен

и горд своей чистотой. Много раз и несколько лет назад мы говорили с тобой об

опасностях для нашей дружбы, особенно в разлуке, которая является самой удобной

почвой для посева сорной травы — человеческой глупостью и ничтожеством!

Никогда не поверил бы я как бы «вскользь» сказанным словам о тебе как неверном

и развлекающемся, хотя бы эти слова и были приправлены знакомством с молоденьким

матросиком. Умоляю тебя: беги от таких событий без оглядки, они представляют

прямую опасность для тебя не только как друга, но и рядового гражданина! Эт<а>

вонючая ищейка — у которой ты был и слушал слова «скользь», хорошо знала, что

лаяла прямо в цель — в сердце твое. Но ведь мы с тобой уже давно в свою очередь

знаем крепко, что львиная дружба порождает едкую чесотку у людишек, тем более у

бульварных ночных собачонок! Друг мой, прошу тебя: будь спокоен. Я и так

неизмеримо страдаю за тебя в разлуке, не прибавляй к моим мукам своих — не страдай

попусту, ибо твоя боль — отзывается во мне — вплоть до физической болезни. Как

твои простуда или паратиф — откликались во мне тоже чем-то подобным даже

физически! Поэтому будь спокоен. Только о твоем спокойствии настоящее письмо мое.

Без этого его и писать бы не следовало. Уверять тебя в моей чистоте это значит ос-

корблять тебя. Да и как ты можешь допускать темные сомнения — в сердце свое? Я

улыбаюсь и плачу в одно и то же время и, конечно, приписываю твои страдания только

твоей неопытности и неуменью различать сплетню от зависти и оскорбления твоего

деда бульварной теткой. Что же касается каких-то подробностей, то их легко скомби-

нировать — побывав хоть раз в моем жилье. Будь спокоен. Благословляю. Жду. Приеду

третьего числа.

Пишу добавку на почте, признаться, страшно встревожен, не столько за себя,

сколько за твою душеньку ангельскую, мой Пайя белокрылый. Прошу тебя — не

старайся объясняться с этой сволочью — не показывай и тени своего страдания, это

только дразнить гусей - и не отвяжешься от них сто годов. Только гордое молчание и

презрение уничтожают их. Твой ответ Иконникову должен бы быть следующий: «Мне,

мол, до всего этого нет никакого дела, да и, будучи на вашем месте, я бы не говорил

таких штук, — особенно другу про друга». Вот и всё. И никто бы не посмел брехать

дальше. Я всегда поступал так. Конечно, у тебя было к врагу дело — и ты не выплюнул