Словесное древо

обращениями к своим адресатам, щедрым одариванием их чувственно-красочными

эпитетами.

Только недавно опубликованная (и частично републикованная) проза Клюева имеет,

естественно, еще меньшую давность ее исследовательской интерпретации, тем более

истолкования ее поэтики. И всё же известные результаты уже имеются. В первую

очередь это неоднократно нами упоминавшиеся выявления ее генетической связи с

древнерусской литературой не только по линии жанра «духовного завещания», но и

многих концептов — символов, восходящих к фольклору. «Поэтика клюевской прозы

является мифологической. Его образы опираются одновременно на тексты Священного

Писания, апокрифы, народные легенды и фольклор. Мифологемы Голгофы, распятия

(сораспятия), воскресения, «последних дней», Преображения, огня, пожара, света,

тьмы, Красного коня, Змея становятся центром его художественного мира»

Обнаруживается исследователями «прозы поэта» ее пронизан-ность стиховым,

ритмическим началом, опять же унаследованным, по наблюдениям другого автора, от

образцов древнерусских и библейских текстов (в частности, так называемого

«версийного стиха»). Здесь средством ритмизации становятся «инверсия, анафоры и

другие риторические фигуры речи»; создаваемая с их помощью симметричность речи

образует своеобразный ритмический облик клюевской прозы как художественной, так

и публицистической». В статьях 1919 года эту ритмизацию данный исследователь

обнаруживает на уровне целых фрагментов, что дает повод считать произведение не

только «стихоподобным», но и настоящим «стихотворением в прозе» 2. Подобное же

отмечается А. Казаркиным, назвавшим всю «Гагарью судьбину» «прозаической

поэмой»3.

Проза Клюева (несомненно, в большей степени, чем его поэзия, подверженная

известному влиянию символизма) представляет собой соединительное звено между

литературой XX столетия и древнерус-

1 Пономарева Е. Проза Николая Клюева 20-х годов. С. 124-125.

2 Орлицкий Ю. Б. Проза и стих в творчестве Н. Клюева и других поэтов

новокрестьянского направления//Вытегорский вестник. 1994. № 1. С. 42.

3 Казаркин А. Игровое и трагедийное в поэмах Клюева // Николай Клюев: образ

мира и судьба. С. 49.

ской. Оставаясь уникальной по своему характеру, она, однако, не замыкается сама в

себе, а имеет много «сродников» в отечественной словесности, ибо, по словам

18

исследователя, Клюев как «прозаик — подлинно поэт, ощущающий язык как

сокровенное лоно культуры. При всей разности и значительности это, думаю, —

Алексей Чапыгин, в чем-то и Андрей Платонов, и Леонид Леонов, Валентин Распутин,

и Василий Белов, и Владимир Личутин, а возможно, и Александр Солженицын. Мне,

скорее всего, возразят и скажут: "Солженицын — другое"... Но замечу, что эта вязкость

слова, эта приверженность к языковой стихии, несмотря на многие несхожести, все-

таки роднит их»1. Наметится ли в поисках новейшей литературы сближение с прозой

Клюева, за которой стоит богатейшая традиция исконной национальной словесности и

духовной культуры, покажет литература наступившего нового времени.

Для читателя же, всецело погруженного в еще такой близкий XX век, с его

вершинными взлетами всей многовековой отечественной культуры и ее падением,

включая трагедию национального самосознания и самого генофонда, проза Клюева,

отобразившая всё это на самых разных уровнях и в завидной многожанровости,

окажется более чем самодостаточной.

Как и в известные далекие времена сердце такого читателя, уязвленное

изображенными в этой прозе «страданиями человеческими», вполне могло бы впасть в

глубокое помрачение, если бы само же творчество Клюева не содержало в себе ко

всему прочему еще и мощного заряда преодоления — через очищение духа и

воздействие неувядаемой красоты.

Александр Михаилов

1 Лазарев В. Я. Об особенностях творческого развития Николая Клюева и об их

современном восприятии // Вытегорский вестник. С. 49.

РАЗДЕЛ I

Автобиографические штрихи

19

20

ИЗ ЗАПИСЕЙ 1919 ГОДА

— мужик, но особой породы: кость у меня тонкая, кожа белая и волос мягкий.

Ростом я два аршина, восемь вершков, в грудях двадцать четыре, а в головной обойме

пятнадцать с половиной. Голос у меня чистый и слово мерное, без слюны и без лая;

глазом же я зорок и сиз: нерпячий глаз у меня, неузнанный...

Принимая тело свое, как сад виноградный, почитаю его и люблю неизреченно

(оттого и шелковая рубаха на мне, широкое с теплой пазухой полукафтанье, ирбитской

кожи наборный сапог и персидского еканья перстень на пальце). Не пьяница я и не

табакур, но к су-ропному пристрастен: к тверскому прянику, к изюму синему в цеже-

ном меду, к суслу, к слоеному пирогу с куманичным вареньем, к постному сахару и ко

всякому леденцу.

В обиходе я тих и опрятен; горница у меня завсегда, как серебряная гривна, сияет и

лоснится; лавка дресвяным песком да берёстой натерта — моржовому зубу белей не

быть. В большом углу Спас поморских зеленых писем — глядеть не наглядеться: лико,

почитай, в аршин, а очи, как лесные озера... Перед Спасом лампада серебряная

доможирной выплавки, обронной работы.

В древней иконе сердце и поцелуи мои. Молюсь на Андрея Рублёва, Дионисия,