Словесное древо

прощения. Простите меня, дальние и близкие! Всем, кому я согрубил или был неверен,

чему подвержен всякий, от семени Адамова рожденный! Благословляю всякого за

милостыню мне, недостойному, ибо отныне я нищий, и лишь милостыня — мое

пропитание! Одна замечательная русская женщина мне говорила, что дорого мне

обойдется моя пенсия, так и случилось, хотя я и не ждал такой скорой развязки. Но

слава Богу за всё! Насколько мне известно, расправа с моей музой произвела

угнетающее действие на лучших людей нашей республики. Никто не верит в мои

преступления, и это служит для меня утешением. Если будет милостыня от Вас, то

пришлите мне чаю, сахару, если можно, то свиного шпику немного, крупы манной и

компоту — потому что здесь цинга от недостатка растительной пищи. Простите за

указания, но иначе нельзя. Если можно, то белых сухарей, так как я пока еще очень

слаб от тюремного черного пайка и воды, которыми я четыре месяца питался. Теперь у

меня отрыжка и резь в животе, ломота в коленях и сильное головокружение, иногда со

рвотой.

Получил от Н<адежды> А<ндреевны> 50 руб. по телег<рафу> уже* в Колпашев.

Сердце мое озаряется счастьем от сознания, что русская блистательная артистка

милосердием своим и благородством отображает «Русских женщин» декабристов, «во

глубину сибирских руд» несущих свет и милостыню. Да святится имя ее! Когда-нибудь

в моей биографии чаша воды, поданная дружеской рукой, чтоб утолить алкание и

печаль сосновой музы, будет дороже злата и топазия. Так говорят даже чужие холодные

люди. Простите за многие ненужные Вам мои слова. Я знаю, что для Вас я только лишь

страдающее живое существо и что Вам и Вашему милосердию я совершенно не нужен

как культурная и тем более общественная ценность, но тем потрясающее и прекраснее

Ваша простая человечность!

Простите, не осудите, и да будет ведомо Вашему сердцу, что если я жив сейчас, то

главным образом надеждой на Вашу помощь, на Ваш подвиг доброты и милостыни. На

золотых весах вечной справедливости Ваша глубокая человечность перевесит грехи

многих. Кланяюсь Вам земно. Плачу в ладони рук Ваших и с истинной преданностью,

любовью и обожанием, которые всегда жили в моем духе, и только дьявольский

соблазн и самая трепетная глубокая забота не причинить Вам горя на время отдалили

внешне меня от Вас — в Москве. Жадно и горячо буду ждать от Вас письма. Кланяюсь

всем, кто пожалеет меня в моем поистине чудовищном несчастии.

Если бы удалось зажить своей землянкой, то было бы больше покоя для души моей,

а главное, чужие глаза не видели б моего страдания. Что слышно в Москве про меня?

Возможны ли какие-либо надежды? Нужно торопиться с хлопотами, пока не поздно. Я

подавал из Томска Калинину заявление о помиловании, но какого-либо отклика не

дождался. Не знаю, было ли оно и переслано. Еще раз прощайте! Еще раз примите

слезы мои и благословения. Земно кланяюсь Анат-<олию> Ник<олаевичу>, милым

Вашим комнатам с таким ласковым диваном, на котором я спал! Где будете летом и где

будет Н<адежда> А<ндреевна> ?

Адрес: Север<о>-Запад<ная> Сибирь, поселок Колпашев. До востребования

такому-то.

200. С. А. КЛЫЧКОВУ

12 июня 1934 г. Колпашево

Дорогой мой брат и поэт, ради моей судьбы как художника и чудовищного горя,

пучины несчастия, в которую я повержен, выслушай меня без борьбы самолюбия. Я

сгорел на своей «Погорел ыцине», как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на

костре пустозерс-ком. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смо-

листыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Феодора Алексеевича и нашу,

201

такую юную и потому много не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев на

верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свирепая, стоит уже за моими плечами.

Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и

легких, обглодали меня до костей. Ты знаешь, как я вообще слаб здоровьем, теперь же

я навсегда загублен, вновь опухоли, сильнейшее головокружение, даже со рвотой, чего

раньше не было. Поселок Колпашев — это бугор глины, усеянный почерневшими от

бед и непогодиц избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет или

они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь

подавать некому, ибо все одинаково рыщут, как волки в погоне за жраньем. Подумай об

этом, брат мой, когда садишься за тарелку душистого домашнего супа, пьешь чай с

белым хлебом! Вспомни обо мне в этот час — о несчастном — бездомном старике-

поэте, лицезрение которого заставляет содрогнуться даже приученных к адским

картинам человеческого горя спец-переселенцев. Скажу одно: «Я желал бы быть

самым презренным существом среди тварей, чем ссыльным в Колпашеве!» Небо в

лохмотьях, косые, налетающие с тысячеверстных болот дожди, немолчный ветер — это

зовется здесь летом, затем свирепая 50-градусная зима, а я голый, даже без шапки, в

чужих штанах, потому что всё мое выкрали в общей камере шалманы. Подумай,

родной, как помочь моей музе, которой зверски выколоты провидящие очи?! Куда

идти? Что делать? Что-либо ра <гасть текста утрагена> ему, как никому другому, сле-