Словесное древо

лучшем случае я для нее лишь повод для ядовитых разговоров и недовольства - никому

и в голову не приходит подать мне кусок хлеба. Такова моя судьба как русского

художника, так и живого человека. И вновь, и снова я умоляю о помощи, о милостыне.

С двадцатых чисел октября пароходы встанут. Остается помощь по одному телеграфу.

Пока не закует мороз рек и болот -почта не ходит. Я писал Ник<олаю> Семен<овичу>.

Ответа нет. Да и вообще мне в силу условий ссылки — почти невозможно списаться с

кем-либо из больших и известных людей. К этому есть препятствия. Вот почему я

прошу переговорить с ними лично. В первую очередь о куске насущном, а потом о

дальнейшем спасении. Посоветуйтесь с Н. Г. Чулковой, она поговорит со своим мужем

и т. д. Как отнесется Антонина Васил<ьевна> Нежданова? Она может посоветоваться

со Станиславским, а он в свою очередь с Горьким. Нужно известить Веру Фигнер - ее

выслушает Крупская и, конечно, посоветует самое дельное. Очень бы не мешало

поставить в известность профес<сора> Павлова в Ленинграде, он меня весьма ценит.

Конечно, всё это не по телефону, а только лично или особым письмом. Еще раз

извещаю Вас, что Ваши три посылки я получил в целости и, как это ни тяжело, я

вынужден вновь просить Вас не оставить меня милостыней, хотя бы же первое время -

если возможно — телеграфом. Простите. Прощайте и благословите.

5 октября 34 г.

222. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ

223. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

24 октября 1934 г. Томск

Дорогая Надежда Федоровна. На самый праздник Покрова меня перевели из

Колпашева в город Томск, это на тысячу верст ближе к Москве. Такой перевод нужно

принять за милость и снисхождение, но, выйдя с парохода в ненастное и студеное утро,

я очутился второй раз в ссылке без угла и без куска хлеба. Уныло со своим узлом я

побрел по неизмеримо грязным улицам Томска. Кой-где присаживался, то на

случайную скамейку у ворот, то на какой-либо приступок. Промокший до костей,

голодный и холодный, уже в потемки я постучался в первую дверь кособокого

старинного дома на глухой окраине города — в надежде выпросить ночлег Христа

ради. К моему удивлению, меня встретил средних лет бледный, с кудрявыми волосами

и такой же бородкой человек — приветствием: «Провидение послало нам гостя!

Проходите, раздевайтесь, вероятно, устали». При этих словах человек с улыбкой стал

раздевать меня, придвинул стул, стал на колени и стащил с моих ног густо

облепленные грязью сапоги. Потом принес валенки, постель с подушкой, быстро

наладил мне в углу комнаты ночлег. Я благодарил, едва сдерживая рыдание, разделся и

улегся, — так как хозяин, ни о чем не расспрашивая, просил меня об одном -

успокоиться, лечь и уснуть. Когда я открыл глаза, было уже утро, на столе кипел

самоварчик, на деревянном блюде — черный хлеб... За чаем хозяин поведал мне

следующее: «Пришла, — говорит, — ко мне красивая, статная

Дорогая Варвара Николаевна, жалко, что послал Вам большое письмо, как получил

перевод в г. Томск, говорят, что это милость, но я вновь без угла и без куска хлеба.

Постучался для ночлега в первую дверь — Христа ради. Жилье оказалось набитой

семьей, в углу сумасшедший сын, ходит под себя, истерзанный. Боже! Что будет

дальше со мной? Каждая кровинка рыдает. Адрес: г. Томск, Главпочтамт, до

востребования.

Помогите, чем можете.

Прощайте.

Ваш дед Н. Клюев.

12 сентября.

219

женщина в старообрядческом наряде, в белом плате по брови: прими к себе моего

страдальца - обратилась она ко мне с просьбой — я за него тебе уплачу — и подает

золотой». Дорогая Надежда Федоровна, Вы поймете мои слезы и то состояние

человека, когда всякая кровинка рыдает в нем. Моя родительница упреждает пути мои.

Мало этого — случилось и следующее. Я полез в свой мешок со съестным, думая

закусить с кипятком, но сколько я ни ломал ногтей, не мог развязать пестрядинной

кромки, которою завязал мне конвойный солдат мешок. Хозяин подал мне ножик, я

стал пилить по узлу и вдоль рубца. Отлетела уцелевшая пуговка, а за ней из-под

толстой домотканной заплатки вылез желтый кружочек пятирублевой золотой монеты!

Вы мне писали, чтобы я пересмотрел свою жизнь. Я знаю, что за грехи и за личины

житейские страдаю я, но вот Вам доказательство того, что не меркнет простой и

вечный свет. Хозяин, ссыльный диакон с Волыни, скоро кончает срок своей ссылки,

поедет в Москву, — и, если можно, то зайдет к Вам с поклонами. Только рас-

спрашивать его не нужно. Если он почувствует внутреннее разрешение, то и сам

расскажет. Про такие явления нельзя говорить холодным, набитым лукавыми словами,

людям. Теперь я живу на окраине Томска, близ березовой рощи, в избе кустаря-

жестянщика. Это добрые бедные люди, днем работают, а ночью, когда уже гаснут

последние городские огни, встают перед образа на молитвенный подвиг. Ничего не

говорят мне о деньгах, не ставят никаких условий. Что будет дальше — не знаю. Уж

очень я измучен и потрясен, чтобы ясно осмысливать всё, что происходит в моей

жизни. Чувствую, что я вижу долгий, тяжкий сон. Когда я проснусь - это значит, всё

кончилось, значит, я под гробовой доской. Прошу Вас — потерпите еще немного, не