Словесное древо

чем мать родила. Единственное мое богатство — это четыре книжки стихотворений, в

совокупности составивших «Первый том» моих сочинении, и новая, не видевшая света

книга, в которую вошли около 200-хсот стихотворений, в большинстве своем

отразивших наше красное время, разумеется, в самом широком смысле, чаще так, как

понимает его крестьянская Рассея.

Добравшись до Питера и не имея никакого понятия о бесчисленных разделениях в

людях и, в частности, в художественных литературных кругах, я встретил на одном из

митингов комиссара советского книгоиздательства, который предложил мне издать

книжку более или менее революционного содержания, — каковую я ему в обозна-

ченный срок и представил. Но добро без худа никогда не бывает: мои прежние

издатели, которые раньше меня обязывали (обедом, десятирублевой ссудой и т. п.)

издаваться только у них, теперь огулом отказываются от печатания моего

большеви<с>тского «Первого тома» ит. д.

Разные ученые люди почестнее указывают мне на Луначарского, которому как

члену рабоче-крестьянского правительства будто бы оченно к лицу издавать

крестьянского поэта, но я весьма боюсь, что для того, чтоб издал меня Луначарский, —

мне придется немножко умереть, как Никитину с Кольцовым. Разные ученые люди

резонно мне доказывают, что по смерти моей издание моих сочинений у Луначарского

обеспечено, но, Алексей Максимович, посудите сами: скоро праздник 25-го октября

1918 года, земля, говорят, будет вольной, и в свою очередь я буду поэтом Вольной

Земли и т. п. Если же мое новое социалистическое отечество и Луначарский для

издания народных поэтов ставят в действительности смертные условия, то Вы,

Алексей Максимович, быть может, усмотрите возможность довести до сведения

Луначарского, что я уже приготовился и на такие, самые легкие из условий (я

оголодался до костей и обнуждился до потери «прав гражданина») — мне бы только

хоть одним глазком взглянуть на Вольную Землю... Об ответе Луначарского

благоволите оставить записочку в Вашей прихожей с адресом: Н. Клюеву, в

воскресенье, около обеда, я за нею зайду.

Н. Клюев.

132. В. С. МИРОЛЮБОВУ

159

Осень 1919 г. Вытегра

Да подается Вам здравие, спасение и во всем благое поспешение, дорогой Виктор

Сергеевич! Принял Ваше письмо со слезами - оно, как первая ласточка, обрадовало

меня несказанно. Никто из братьев, друзей и знакомых моих в городах не нашел меня

добрым словом, окромя Вас. На што Сергей Александрович Есенин, кажется, с одного

куса, одной ложкой хлебали, а и тот растер сапогом слезы мои.

Молю Вас, как отца родного, потрудитесь, ради великой скорби моей, сообщите

Есенину, что живу я, как у собаки в пасти, что рай мой осквернен и разрушен, что

Сирин мой не спасся и на шестке, что от него осталось единое малое перышко. Всё, всё

погибло. И сам я жду погибели неизбежной и беспесенной. Как зиму переживу - один

Бог знает. Солома да вода - нет ни сапог, ни рубахи. На деньги в наших краях спички

горелой не купишь. Деревня стала чирьем-недотрогой, завязла в деньгах по горло. Вы

упоминаете про масло, но коровы давно съедены, молока иногда в целой деревне не

найти младенцу в рожок...

А тут еще соль на раны мои: Народное просвещение издало мои стихи в двух

книгах, издало так, что в отхожем месте на стене пальцем грамотнее и просвещеннее

напишут. Все стихи во второй книге перепутаны, изранены опечатками, идиотскими

вставками и выемками. Раз в<о> всю историю русской литературы доверилась

народная муза тем, кто больше всех кричал (надрывая себе штаны и брюхо) об этой

музе, и вот последствия встречи... И не давятся святополки окаянные пирогом с

начинкой из потрохов убиенных, кровями венчанных, — братьев своих. Ах, слеза моя

горелая, пропащая! Белогвардейцы в нескольких верстах от Пудожа. Страх смертный,

что придут и повесят вниз головой, и собаки обглодают лицо мое. Так было без числа.

Я ведь не комиссар — не уцелею. Есенин этого не чувствует. Ему как в союзной чайной

— тепло и не дует в кафэ «Домино». Выдумывают же люди себе стену нерушимую!

Приехал бы я в Москву, да проезд невозможен: нужно всё «по служебным делам», - вот

я и сижу на горелом месте и вою как щенок шелудивый. И пропаду, как вошь под

коростой, во славу Третьего Интернационала.

Не знаете ли, где Иванов-Разумник, Андрей Белый, Ремизов, Пимен Карпов? Если

увидите кого, передайте мое слезное прошение, чтобы написали бы мне, как мне

поступить и нет ли каких-либо способов и средств, которыми бы можно было сколько-

нибудь защитить себя от неминуемой и страшной смерти с приходом белогвардейцев. В

Олонецком уезде зарезано много смирных, бедных людей по доносам, иногда за одно

слово. А кто теперь не говорит? Помню, мне передавал Блок, что в случае падения

Петрограда — можно людям искусства собраться в каком-нибудь из нейтральных

посольств, как-то особо апеллировать или что-то в этом роде. Нельзя ли мне получить

какой-либо охранной грамоты — не знаю, как назвать точнее... Писал я в Зимний

Дворец, писал в Смольный, но разве там поймут и услышат... Физически я болен

второй год. Нужно бы полечиться, пока не поздно. Но нет средств и возможностей.