Словно мы злодеи

Он потянулся и сдернул с мольберта обвисшую черную ткань. Из-под нее показалось лицо Ричарда – портрет для «Цезаря», каким он был до того, как его увеличили и изменили цвет, – и сердце забилось у меня в глотке. Я снова почувствовал, как шагаю с мостков, ныряю в ледяную озерную воду. Он яростно вглядывался в нас через пляж – властный, гневный, в каком-то чудовищном смысле живой. Я так крепко сжал руку Филиппы, что у нее побелели костяшки. Холиншед ошибался: Ричард не хотел, чтобы его запомнили хорошо, – он никогда не был так великодушен. Он хотел уничтожить нас, оставшихся.

– Это все, что я могу сказать от имени Ричарда, – продолжал Холиншед, но я его едва слышал. – Я не имел счастья знать его так же хорошо, как многие из вас. Поэтому теперь я отступлю и позволю кому-то более близкому и любимому сказать о нем пару слов.

На этом он без дальнейшего велеречия закончил и сошел с помоста. Я с тоской глянул вдоль берега, но Мередит не шелохнулась. Она сидела с землисто-бледным лицом, крепко ухватив обеими руками руку Александра, лежавшую у нее на коленях. Теперь мы четверо были соединены, как куколки в бумажной гирлянде. Я почувствовал под пальцами пульс Филиппы и ослабил хватку.

Легкий шорох заставил меня посмотреть в другую сторону. Рен поднялась и пошла к помосту. Когда она на него забралась, ее было едва видно: бледное лицо и тонкие светлые волосы, колыхавшиеся как раз на уровне микрофона.

– У нас с Ричардом не было родных братьев и сестер, поэтому мы были ближе, чем обычно бывают двоюродные, – сказала она. – Декан Холиншед правильно сказал, ему были тесны любые рамки. Но не всем из вас это в нем нравилось. Вообще-то я знаю, что многим из вас он не нравился. – Она подняла голову, но смотрела не на нас. Ее голос звучал тихо и неровно, но глаза были сухими. – Если совсем начистоту, иногда и мне он не нравится… не нравился. Ричард был не из тех, кто легко нравится. Но любить его было легко.

На соседней скамье тихо заплакала миссис Стерлинг, вцепившись одной рукой в ворот пальто. Ее муж сидел, сжав коленями кулаки.

– Господи, – пробормотал Александр. – Не могу.

Мередит впилась ногтями в его запястье. Я прикусил язык, потом так крепко сжал зубы, что подумал: они сейчас треснут.

– Мысль о том, что мне придется его… отпустить до того, как мы постареем и начнем разваливаться, никогда не приходила мне в голову, – продолжала Рен, подбирая слова одно за другим, как ребенок, ступающий с камня на камень через ручей. – Но я не чувствую, что потеряла двоюродного брата. Чувствую, что потеряла часть себя.

Она издала трагический смешок.

Джеймс так внезапно схватил меня за руку, что я вздрогнул, но он, казалось, меня не видел. Он смотрел на Рен с каким-то отчаянием, то и дело сглатывая, словно его в любую секунду могло стошнить. По другую сторону от меня дрожала Филиппа.

– Прошлой ночью я не могла уснуть, поэтому стала перечитывать «Двенадцатую ночь», – сказала Рен. – Мы все знаем, как она заканчивается – счастливо, конечно, – но и печаль там тоже есть. Оливия потеряла брата. И Виола тоже, но они очень по-разному себя ведут. Виола меняет имя, всю свою личность и почти сразу влюбляется. Оливия затворяется от мира и вообще отказывается пускать к себе любовь. Виола отчаянно пытается забыть брата. Оливия, возможно, слишком о нем вспоминает. Так что же делать? Не обращать внимания на скорбь или предаться ей полностью? – Она подняла глаза и, найдя нас, переводила взгляд с одного лица на другое. Мередит, Александр, Филиппа, я и, наконец, Джеймс. – Вы все знаете, что Ричард не выносит, когда на него не обращают внимания, – произнесла она, обращаясь только к нам, ни к кому больше. – Но, возможно, каждый день, когда мы станем пускать к себе скорбь, у нас получится и отпускать ее, по чуть-чуть, и в конце концов мы снова сможем дышать. По крайней мере, так бы эту историю рассказал Шекспир. Гамлет говорит: «От радости на время уклонись»[53]. Но только на время. Представление не окончено. Вот сердце благородное разбилось. Покойной ночи. А нам, оставшимся, нужно жить дальше.

Она умолкла, сошла с помоста. В толпе неуверенно, печально заулыбались, но только не мы. Мы так крепко держались за руки, что уже не чувствовали их. Рен вернулась на свою скамью, ноги плохо ее слушались. Она осела между тетей и дядей, пару мгновений продержалась прямо, потом рухнула дяде на колени. Он склонился, закрывая ее собой, защищая, попытался заслонить руками, и вскоре они оба стали так сотрясаться, что я не мог понять, кто из них рыдает.

Сцена 7