Словно ничего не случилось [litres]

Я хочу остаться, услышать, как рождаются аккорды, трепещет упругий гриф, как Дилан комкает воздух, хочу, чтобы его голос раздался у самого уха, чтобы мой образ навеял ему нежную балладу. Я хотела бы дрожать на струнах, звенеть в тишине, и тогда бы Фрейя на следующий день сказала, что правда видела это и что я – само вдохновение. Но мне пора домой, и болезненный рефлекс тянет к выходу, мое время истекло. Я беспокоюсь – вот-вот случится превращение. Я трушу. Однажды я видела, как рождается его музыка. Увидеть это вновь – страшно.

Фрейя может не бояться, только в правде рождается осторожность, она пока может позволить себе беспечность.

Она пока не знает, что под его плечом, чернилами вышитый на коже, спрятан медальон предшественницы без имени. Не знает, откуда берет начало скорбь, она никогда взаправду не знакомилась с ней. В этом отношении она невинна, как дитя, смотрит на Дилана и воображает, что понимает. Его боль для нее не имеет формы.

Фрейя не представляет, каково это – считать себя убийцей. Ей неведома мука чужой вины. Она еще не научилась предавать.

Поэтому она не хочет уходить, ей тепло, ее никто не гонит прочь. Фрейе повезло, она умеет говорить на языке музыки, это ее входной билет, ее контрамарка.

По-своему, она даже безвольна.

Меня же тащит прочь моя воля, и я шагаю задом наперед, успевая выкрасть на слух несколько нот, всего четыре или пять аккордов. Я знаю, что ночью они приснятся мне в кошмарах.

Я ухожу, а она остается. Взмах руки служит извинением, словно у нее больше времени, чем у меня. Быть может, так оно и есть.

Я выхватываю из пространства фрагмент комнаты, которая когда-то впустила меня и теперь так легко отпускает. Я хочу крикнуть ей, что люблю горький запах ее углов, скос потолка, излом простыней. Люблю за то, что ночь наступает в ней раньше, чем в остальном мире, за то, что по вторникам приходит почтальон и я об этом знаю, а новый гость этой комнаты – нет. Та девушка – она лишь наблюдатель, видит музыканта и мечтает узнать его, слышит голос и думает, что это язык, который она понимает. Она объята пламенем волос, и поэтому ей не холодно, тогда как меня бьет озноб.

Я покидаю комнату, словно она создана только для свободных людей. Я несвободна. Любовь опутала мои члены, я путаюсь в нитях, что мешают мне думать. Во рту горько, в глазах сухо: все видится слишком ярким, хотя вот она, ночь, снова пришла раньше, чем обычно.

Безучастность комнаты упрочнилась и подталкивает меня к выходу. Мне кажется, я до смерти надоела ей. Мой плен лишил меня смелости.

Но комната уже перерисовала себя, обозначив другое присутствие. В ней пахнет розовой пудрой и слышатся искристые колокольчики. В ней только предстоит родиться тем иллюзиям, с которыми я уже примирилась.

Я не знала, что убежище не различает тех, кто прячется под его крышей. Я правда не знала, что волосы – это тоже оружие.

Его темные глаза заволокла тень, но теперь в них просвечивает что-то новое. Что-то, похожее на росток, пробивший камень.

Изнутри щелкает замок.

Этот звук кажется мне слишком громким.

Тающий остров

Лишь небо было свидетелем грохочущей и непрекращающейся битвы, когда ледоколом надвигался на Остров белый монстр и отъедал громадные куски суши, хрустя и выплевывая остатки, не способные его насытить. Как со злости он топил когда-то плодородные участки, наступал на их шаткие ступени, и они ломались, с грохочущим стоном срываясь в морскую бездну. И Остров кричал от боли, сокрушаясь о том, что было ему дорого, безмолвно созерцая осколки, из которых состояла народившаяся ледниковая пустошь, и простиралась она теперь повсюду, навек похоронив под собой. Начавший было просыпаться, Остров снова уснул на долгие тысячи лет.

Но время все же отмерялось невидимыми часами. Сменялись ночи и дни, небо полыхало пожарами заката и стыло в гальванической бледности. И хотя теперь это было белое пространство, холодное и неприветливое – ведь ледник простерся от края до края и сковал призрачной цепью, не давая возможности сделать один удар сердца, – все же Остров помнил тот краткий миг оживления, теплые побеги, землистый запах грибов под дождем и ласковую желтизну листопада.

Остров тихо спал, лелея надежду на пробуждение.

Год за годом лед окучивал неприветливые теперь берега и, захватив добычу, цепко связал их узами завоевателя. Единственная трещина, когда-то пробежавшая по озеру, несмелый предвестник тепла, отзвук которого царил в небосводе, давно сомкнулась над поверхностью, свет погас для всех обитателей озера, когда оно снова замерзло почти до самого дна.

Лишь в самом низу, в темноте, где ил не схватился льдом, через раздробленные камни потихоньку сочился теплый поток. Он пришел из глубины на помощь к погребенному во льдах Острову и работал тихо, не привлекая внимания уставшего после битвы ледника. И постепенно ледяная оторопь стала спадать, просвечивать, и, наконец, грохоча и сминая друг друга, на поверхности тронулись льды. Медленно, но верно Остров снова просыпался.