Словно ничего не случилось [litres]

– Я совру, если скажу, что она была счастлива. В последние месяцы Фрейя изменилась: стала раздражительной, вспыльчивой, я не узнавал ее, она могла уйти из дома и пропасть на пару дней. К тому времени я превратился для нее во врага. Мама была разочарована, впрочем, не только она. Думаю, даже Соня не раз пожалела, что протянула Фрейе руку помощи. – Лео опрокинул в себя еще одну стопку, закусив севиче из краба.

– Мне кажется, ты чего-то недоговариваешь.

– Дело твое. – Глотнув еще водки, он поморщился. – Я рассказал тебе это не для того, чтобы ты меня подозревала, а для того, чтобы поняла: твоя подруга никогда не жила интересами других. Она преследовала лишь свои и руководствовалась только ими. Ей нужны были деньги, чтобы покрыть долг, и когда я их предоставил, то перестал быть интересен. Она не стеснялась показать свое истинное отношение ко мне.

– Возможно, у нее были на то причины. – Я нахмурилась. – Я знаю, что твои родители с сестрой уплыли на яхте незадолго до ее исчезновения, но на острове ведь осталась не только Фрейя, но и ты?

– Думаешь, я каким-то образом к этому причастен? – Он рассмеялся и повернулся к Джошу. – Ты тоже так думаешь? Она стала для меня обузой, не отрицаю. Но у нас большой дом, я мог жить, несколько месяцев не пересекаясь с ней, мне не было нужды избавляться от нее.

– Ты был на соревнованиях, верно? Почему же ты не взял с собой жену? Фрейя ведь любила и никогда не пропускала ТТ.

– Я приглашал ее на открытие, она отказалась, сказала, что у нее есть дела, ну я и не настаивал. Можешь думать что хочешь, Эмма. Подозревай, если от этого тебе станет легче, но у меня для тебя есть совет получше. Подумай о себе и о том, как ты оказалась на острове. Почему ты все-таки приехала после стольких лет жизни в Лондоне.

– Я опоздала, мне нужно было приехать гораздо раньше.

– Тем не менее ты здесь: вернулась, потому что Фрейя оставила о себе напоминание – она хотела, чтобы ты приехала на остров, взялась за ее поиски. Она точно знала, что делает. Ты оказалась здесь не потому, что сама пожелала, давай говорить начистоту: тебя вынудили это сделать. Фрейя заставила тебя снова оказаться здесь. Поищи смысл в ее намерениях, а не в поступках, и тогда, возможно, ты поймешь, что всегда смотрела не в ту сторону.

– Пусть так, но что, если волосы и записка – это крик о помощи?

– В таком случае тебе действительно следовало приехать раньше, – ответил он, опрокинув в себя еще одну порцию водки.

Глава 10

Она носила светлые волосы. Девушка с портрета, набитого чернилами у Дилана на ребрах – там, где кровь бежит быстрее и громче слышен стук его сердца.

Когда он выходил из душа и вода стекала по крепкому телу, я различала в сумраке комнаты неясное пятно на боку, напоминавшее незажившую рану. Оно тревожило и в то же время успокаивало меня: незабвенность этого портрета, само его наличие гарантировало мою неприкосновенность. Она в прошлом, я же – здесь, лежу рядом и могу гладить прохладную кожу возлюбленного. Как и она, я улыбалась, но не одной и той же улыбкой, а тысячей разных. Мне было хорошо в настоящем, тогда как ей приходилось оставаться в тени, хранить одну эмоцию, навсегда застывшую на красивом лице.

Какое-то время мы могли сосуществовать.

Но постепенно меня стало волновать неусыпное внимание незнакомых глаз, следящих за каждым движением, что-то смутно-тревожное проступало в овале чужого образа. Она улыбалась под тонким шелком покрывал, под слоем одежды, в темноте или на свету, на дороге – везде, где я не могла быть рядом, трепетала та, которая была до меня. Всегда на одном, однажды определенном для нее месте. На своем месте.

Всегда рядом.

С ним.

Как-то раз Дилан уснул, забросив руку за голову, и я тронула темнеющий участок с левой стороны тела, ожидая почувствовать теплый воск кожи, выпуклость губ, рассыпчатость прядей. Я думала, что смогу пробежаться по тонкому профилю, узнать ее мысли. Но все было плоско, бесплотно, не отдавало тепла, не поднималось над поверхностью кожи, не существовало. Правдоподобный мираж, соперничающий с плотским миром, теснение пор, грозное бессилие. Она не существовала.

Я успокоилась, но лишь на какие-то дни, а может, часы. А потом снова приходила ночь, и снова мы лежали рядом, и он держал свою тайну у сердца, а я нежно царапала ее в бессильной муке, в тщете наваждения.

Я не знаю, когда меня коснулась догадка, что есть связь между сумрачностью его мыслей и округлостью обелиска, что он хранил на коже. Наверное, счастье так ясно читалось на лице незнакомки, что оно виделось мне сожалением о чем-то безвозвратно утраченном, отголоском каких-то светлых времен, какой-то неутомимой радости, никогда не принадлежавшей мне. Это таинство померкшего света могло принадлежать лишь двоим – чем дальше, тем яснее я чувствовала торжественную тишину этого портрета, и она обнажала мою уязвимость еще больше, звучала громче любых слов.