Словно ничего не случилось [litres]

Когда тебе семнадцать, то мысли сокровеннее, все чувства обострены. В моменте проживания ты можешь дать каждому определение, и оно будет настоящим, как правда. Но момент этот так скоротечен, что ты не успеваешь осознать его, и он упархивает от тебя, оставляя грусть. Из всех чувств больше других я помню ее. Именно грусть казалась мне наиболее чистой, а значит, почти всегда бесцветной. Непрозрачность делает вещи смертными, они обозначаются, обретают фактуру и оболочку, на непрозрачность можно опереться и передохнуть. Прозрачность же, напротив, бесконечна и слезлива. Бесконечно слезлива, если уж на то пошло. Быть охваченным подобной печалью – сродни онемению. Ты говоришь о грусти – но никто не понимает, о чем ты, потому что видят сквозь нее. Грусть – это затерянная мысль, слово без опоры, очищенное от примесей существование.

В тот день Фрейя не казалась мне прозрачной. Напротив, она была назойливо реальной и вся мелко вибрировала, как тело колокола несколько минут после удара. То и дело я незаметно морщилась, слыша ее резкий голос, четко облекающий мысли в слова, слишком земной голос, не оставлявший простора для воображения.

Поздняя осень, мы одеты как бумажные розы, – множество слоев, бредем по застывшей грязи, хотя мороз еще не стукнул, но лес уже притих, уже не перешептывается. Мы дышим на ладони, перчаток у нас нет, а в карманах полно барахла, которое не хочется ворошить. Румяные руки, носы и щеки (тогда моей коже еще шла краснота), мы переглядываемся, и, наверное, каждая ждет, что другая предложит отменить ритуал, вернуться к дороге и прыгнуть в первый же автобус, в надежде, что форточки в нем закрыты. Но никто не предлагает, и мы сосредоточенно моргаем, шмыгаем носами и ищем глазами ускользающий луч солнца, по цвету – отсыревший желтый, вовсе не ободряющий.

Но мы следуем за ним, как за нитью Ариадны, хотя каждому ясно – это не выход, а всего лишь луч заката, и за ним не следует идти. Скоро начнет темнеть. Сначала вечер разделит небо пополам, и оно станет как подол юбки, край которой макнули в воду, а потом деревья перемешаются и в страхе перед ночью перестанут стоять порознь. Я жалею, что иду по роще, ведь в ней невозможно заблудиться. А мне бы так хотелось, чтобы на ее месте вырос лес с россыпями синеватых грибов и взбухшими сопками, бездонными озерами и удушливыми болотами. Чтобы в тенях слышались шорохи и мох дышал, и чтобы каждый шаг мог привести к гибели. Болотная кочка – как ступенька в преисподнюю, наступишь – она булькнет и нырнет, уволакивая тебя следом так быстро, что не успеешь пикнуть. Представляю, что на самом деле лес этот так велик, что не заканчивается вечнозеленым фермерским полем, словно его не вспахивают, а красят, а продолжается так долго, что занимает половину острова и доходит до Пиджен-Стрим [26], с которого – только вниз…

И вот я уже воображаю, как Дилан, зарулив на заправочную станцию на своем мотоцикле, заметит на столбе фотографию и нахмурится. Подойдет ближе, станет вспоминать нашу последнюю встречу и гадать, что со мной могло приключиться. Сорвет листовку со столба, принесет домой, мокрую от дождя, с обтрепанными краями, лишь одно пятно останется ярким – мое лицо. Прежде чем сесть за стол и склониться над моим портретом, он нальет себе чашку крепкого чая, обязательно сладкого, сахар его успокаивает. А потом нежно разгладит смятый лист, счищая грязь, водя пальцем вдоль спинки носа, по губам и шее, словно видит меня впервые. Он наконец разглядит мои глаза и удивится, насколько они похожи на его собственные. После этого шумно вздохнет, как множество раз раненный зверь, который удивлен, что пули еще могут причинять боль, и в груди его станет тесно. Он подумает, что никогда так долго не смотрел в мои глаза. Так долго – никогда.

«Эмма», – это кричит Фрейя. Мы уже дошли до моста, а я не заметила. Я забыла, что теперь мы больше не загадываем желания. На наших губах теперь висит по тяжелому замку, и сюда мы приходим не помечтать, а покурить.

Сигареты обычно приношу я: Дилан покупает одну пачку себе, одну для меня. Он не против, что я курю, так я кажусь ему взрослее, он никогда не скрывал того, что его смущает мой возраст. «Смущает, но не настолько, чтобы не обладать моим телом три раза в неделю», – мелькает непрошеная мысль.

Я распаковываю пачку, откуда выглядывают упругие столбики, они плотно впечатаны, и достать один, сохранив невозмутимый вид, не так-то просто. У меня не получается поддеть сигарету, и я неуклюжими движениями замерзших пальцев сминаю весь верхний ряд. «Давай я», – нетерпеливо произносит Фрейя и, не глядя на меня, хватает пачку. И добавляет: «Ты хотя бы говоришь Дилану «спасибо»?» Я киваю и стараюсь не обращать внимания на то, что она назвала его по имени, хотя могла бы обойтись простым «ему». Я бросаю на нее взгляд, ее ресницы кажутся темными, как будто в глазах уже наступили сумерки. Волосы белесые, как срезанный камыш. Она стала много краситься, из-за этого у нее слегка свирепый вид. Я немного боюсь ее.