Словно ничего не случилось [litres]

– Это если его стороны равны. Но правда в том, Джош, что, когда три стороны оказываются равны, между ними всегда образовывается пустота. – Я помолчала. – Я хочу знать. Расскажи мне все, что тебе известно.

И он рассказал.

Про переезд Фрейи. Про счастье, растянувшееся на сладостно-тягучие месяцы, про светлые углы нового дома и добрых соседей с приторными улыбками, о табличке «Добро пожаловать» над входом и стопоре для двери в форме собаки. О семейном ужине на Рождество и солнечных лучах, проникавших через окно в туманный день, о крашенных в абрикос стенах крохотной комнаты с пока пустой кроваткой, о балконе с видом на бухту и кудрявых позолоченных облаках, о крике чаек на закате, о тихом прибое, что вечерами ласкает слух, о покое, о счастье.

Перед моими глазами бежали дни чужой радости: руки Дилана, мастерящие беседку на заднем дворе, Фрейя, поливающая цветы в садике под окном, запах яблочного пирога, обжитое, уравненное, тихое семейное счастье. Чья-то находка, чье-то везение, незамысловатая жизнь.

В холодные ветреные дни, когда остров настигает буря, они остаются дома, на диване, продавленном в одном месте, а не в двух, в обнимку, его рука на изящном плече, собака, белая в черных пятнах – одно обязательно в форме сердца. Прогулки втроем – деловито трусит пес, позади Фрейя и Дилан – любуются закатом. Он задумчив, но задумчив не оторванной от земли мыслью, а бытовым, до предела понятным вопросом – каким цветом выкрасить гараж, когда в нем вместо мотоцикла заведется автомобиль с маленьким креслом на заднем сиденье. Ничто больше не пугает Дилана, ведь Фрейя прижимается к его боку, где под слоем одежды наверняка давно поблек златовласый образ. В ответ он целует ее в макушку, удивляясь легкости своего сердца, в котором больше не осталось боли, и на губах его теперь тает новый шелк волос. Долгая прогулка, голодная усталость, ужин без спешки, вино, разлитое по бокалам.

Я трясу головой. Шарф падает с волос на плечи, и ледяной ветер пронизывает череп. Он должен остыть. Редкий шум от дороги тонет в могильной глуши. Шуршат на мраморных плитах растения в аккуратных кирпичных горшочках. Высокие кресты, низкие кресты, тяжелые камни, остроконечные монументы.

Я вижу издалека черный шлем. Он лежит на каменной плите, и кажется, кто-то склонил голову в неслышной молитве. Я щурюсь в болезненном узнавании, глазам больно смотреть сквозь сумрак надвигающейся ночи, ноги подкашиваются, когда я подхожу ближе и тяну руку, на ощупь читая имя.

Его имя, выбитое на камне. Моя боль, выбитая на камне.

Мне кажется, я слышу скрежет зубила, выбивающего эти буквы. Д. И. Л. А. Н. Мышцы деревенеют, мне хочется опуститься ниже и упасть на холодный камень, только чтобы доказать, что мне так же холодно, что я тоже одна. Но я продолжаю стоять, шепча имя, зову тихо, про себя, как будто губы прошиты суровой нитью, сквозь зубы.

Сквозь туман.

Сквозь время.

Я обливаю слезами шлем с зияющим кратером пластмассового забрала. След от падения, место, куда пришелся удар, – смятый на макушке, как яйцо от удара ложечкой, побежавший трещинами поцелуй смерти. Наверняка, если его перевернуть, я найду внутри кровь, что текла по его венам, приливала к мозгу в редкие мгновения радости, которыми он не хотел делиться, закрытый организм, изолированная система, циркулирующая без входа и выхода. Теперь она дала течь. Скорее всего, кроме крови, внутри найдутся частички его мозга. Я не хочу думать о них, но против моей воли, с медицинской точностью, они проявляются перед глазами – коричневатое вещество, не несущее больше смысла, субстанция, которая когда-то хранила в себе частицу меня. Теперь ничего. Вечный сон. Вечная дорога. Горизонт, который перевернулся, упорхнувшие мечты, когда-то пылающее сердце.

Джош присел на корточки рядом и положил руку мне на плечо. Вокруг бесновалась ночь. Звуки перепутались. Две фигуры, утопающие в печали, поднявшиеся из могилы мертвецы. В ста метрах от нас белеет здание крематория, фата-моргана погоста, плывущая перед глазами, башенка вправо, серая крыша влево. Я заморгала и судорожно вздохнула, пропуская через себя принятие. Здание вернулось на место, и следом за ним на свои места установились камни, и души тех, кто лежал под ними. Прозрачный воздух проявился.

Дилан, Дилан. Я хочу быть уверенной, что хотя бы перед смертью ты научился улыбаться, согнал сумрак с лица, что комната, которую ты покинул, не ощущает пустоты, что она не сжалась от боли, и в ней все еще пахнет музыкой и твоими сигаретами. Что она еще тлеет согревающим свечным огнем c ароматом ванили. Если бы ты только мог понимать то, что понимаю я, ты бы не стал слушать. «Смерти можно удивиться лишь раз», – говорил ты. Свое бессмертие ты запечатлел под сердцем и унес с собой, так и не дав ему имя.